Для начала — сам текст, о котором идет речь.
***
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда,
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье —
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —
Как, прицелясь на смерть, городки зашибают в саду, —
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесах топорище найду.
----------------------------3 мая 1931
_
Обратимся к нескольким разборам этого стихотворения, одного из самых известных — и самых страшных — у Мандельштама. Стихотворение обращается к некоему отцу, другу и помощнику, способному как-то сохранить речь поэта навсегда за те достоинства, что в них есть. Соблазнительно предположить, что это одно из нескольких обращений Мандельштама к Сталину: вроде бы «отец» вполне подходит для культа «отца народов», до полномасштабного развертывания которого, впрочем, остается еще несколько лет; «друг» — Мандельштам, как и многие его современники, претендовал — в своем внутреннем понимании — на особые отношения с властью и со Сталиным в частности; о завороженности Сталиным даже самых умных, лучших писателей того времени — Пастернака, Чуковского, — хорошо известно, хотя многие из них прекрасно понимали, что происходит вокруг. Впрочем, гипотеза о том, что это — прямое обращение к Сталину, неоднозначна: см., например, статью Григория Кружкова, который не готов поверить в это и спорит с Александром Жолковским, утверждая, что Мандельштам обращается к своей жене Надежде — которая действительно сохранила его речь навсегда. Мне, впрочем, кажется, что все же возможна и гипотеза об обращении к какой-то власти — необязательно Сталину, а попросту ее олицетворению, одному из тех, кому эта власть (в идеалистическом сознании) делегирована — например, рабочему, тому самому «невысокому старому человеку», который отлил пулю, поразившую Гумилева.
Так вот, если принимать такую гипотезу, то в своем самоотречении говорящий в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда» готов на вещи неслыханные — в частности, на участие в казнях, тех самых, о которых, дословно цитируя строки Пушкина, говорит в том же самом 1931 году Пастернак («Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни»; о перекличке мандельштамовских стихов с Пастернаком пишет Жолковский). К примеру, «Обещаю построить такие дремучие срубы, / Чтобы в них татарва опускала князей на бадье» — прямой намек на «алапаевских мучеников», убитых в 1918 году членов дома Романовых, чьи тела действительно были опущены убийцами в шахту (некоторые после падения еще оставались живы и умерли от голода и ранений). Новгородские колодцы, честно говоря, тоже не предвещают ничего хорошего.
Образ сладимой, то есть подслащенной воды я бы сопоставил с посвящением Мандельштаму, написанным в 1925 году поэтом Борисом Нелепо; этот прекрасный поэт написал мало и рано умер, и восходящее к пушкинским стилизациям античного стиха посвящение Мандельштаму осталось самым известным его текстом:
В бочку с водой упал квадрат соляного кристалла;
Грани исчезли его, стала вода солоней.
Так и поэт, обронил ты в русскую душу случайно
Грусти Израиля соль, узкую горечь земли.
Мандельштам это посвящение, конечно, знал и, вероятно, хотел оттолкнуться от него, не только из присущего ему духа противоречия, но и из желания преодолеть акмеистический период своего творчества (именно акмеистом был и остался Борис Нелепо). Рождественская семиконечная звезда, конечно, тоже противопоставлена шестиконечной звезде еврейства («грусти Израиля соль»). Собственно, Рождественская звезда и способна дальше полностью перевернуть восприятие стихотворения (см. ниже).
Сладкое в стихах Мандельштама страшнее соленого: ср.: «Мы с тобой на кухне посидим. / Сладко пахнет белый керосин…» Не исключено, что тут работает ассоциация совсем физиологическая: сладковатый запах разложения плоти. Не означает ли сладкая вода в колодце того, что там находятся мертвые тела?
Теперь, оставив эту гипотезу, посмотрим, как строку о новгородских колодцах толкуют другие исследователи. Григорий Кружков считает, что упоминание Новгорода — проявление все того же духа противоречия, дань уважения той вольности, через которую якобы готов переступить поэт: «Почему в новгородских? Не потому ли, что Новгород — символ русской вольности, разгромленной и уничтоженной Иваном Грозным?» Далее Кружков делает парадоксальный, но вписывающийся в логику «христианского» мотива стихотворения вывод: «Однако у Мандельштама речь идет не о том. Ни ада, ни дьявольского смеха, ни грешного поэта, который с ужасом глядит вглубь своей души, у него нет. Колодец, который строит Мандельштам,— совершенно иной, в нем должна отразиться звезда Рождества, и вода в колодце — „сладимая“; поэт должен принести людям благую весть о мире, который уже почти искуплен, а Христу родившемуся— драгоценные дары от полноты души и благодарности». Таким образом, Мандельштам, по Кружкову, не заключает сделку с дьяволом, а строит эти пыточные срубы и колодец (инверсию башни) как памятник страданиям мучеников, через каковые страдания в глубине колодца явлена правда о воскресении. Рождественская звезда обращает казнь в победу.
Олег Заславский в своей статье также указывает на несостоятельность «палаческого» прочтения текста Мандельштама и сопоставляет «сладимость» воды с «совестным дегтем труда»: в колодце (возможно, просмоленном дегтем), происходит чудо претворения дегтя в мед (ср. «ложка дегтя в бочке меда»; можно вспомнить опять-таки бочку у Бориса Нелепо и мед из еще одного его стихотворения).
Итак, в таком «адвокатском» прочтении Мандельштам вовсе не предлагает за признание и сохранение своей речи потворствовать злодействам. И тогда стихотворение можно прочитать как вещь с двойным дном: обращаясь вроде бы к тирану, поэт на самом деле обращается к Богу; предлагая помощь палачу — на самом деле обещает воспеть, насколько возможно, хотя бы и полунамеком, подвиг и страдание Божьих мучеников.
Такое двойное назначение поначалу заставляет, не без цинизма, вспомнить пари Паскаля — утверждение, что верить в Бога выгоднее, чем не верить: если Бога нет, то верующий после смерти ничего не теряет, а если Бог есть, то неверующему уготованы адские муки. Но Мандельштам живет через три сотни лет после Паскаля, и его расчет амбивалентен: он создает текст-обманку, который можно понять на разных уровнях и получить разное представление о написавшем его. Эту амбивалентность он понесет и дальше — сравним стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…», «Мы живем, под собою не чуя страны...», «Ода», «Если б меня наши враги взяли...», — но сейчас нет сомнения, какая сторона в этой круговерти ракурсов и перемен взглядов взяла верх — взяла верх через мученичество, будто напророченное самому себе в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда».
UPD. Один из моих комментаторов в фейсбуке указал мне на работу Леонида Видгофа «Осип Мандельштам в начале 1930-х: выбор позиции» (файл .doc), где выдвигается гипотеза, что в этом стихотворении Мандельштам обращается к русскому языку. По-моему, это замечательная идея. Если принять эту гипотезу, то окажется, что Мандельштам задействует классическую дихотомию «язык — речь». Он просит язык сохранить сделанное им, а в обмен обещает обогатить язык своими открытиями — какими бы мрачными и дремучими они ни были. Стоит заметить, что это прочтение не отменяет предыдущих.