(1)Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой. (2)Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха проступило невольное лёгкое беспокойство. (3)Он глубоко вздохнул и запел… (4)Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. (5)Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. (6)За первым звуком последовал другой, более твёрдый и протяжный, но всё ещё видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. (7)«Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. (8)Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. (9)Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. (10)Песня росла, разливалась. (11)Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. (12)Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. (13)Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. (14)У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слёзы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… (15)Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. (16)Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шёпотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина из-под совершенно надвинувшихся бровей медленно прокатилась тяжёлая слеза; рядчик поднёс сжатый кулак ко лбу и не шевелился… (17)Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке, словно голос у него оборвался. (18)Никто не крикнул, даже не шевельнулся. (19)Все как будто ждали, не будет ли он еще петь. (20)Но он раскрыл глаза, словно удивлённый нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…
(21)Яков наслаждался своей победой, как дитя: всё лицо его преобразилось, глаза так и засияли счастьем. (22)Его потащили к стойке. (23)Он подозвал к ней расплакавшегося серого мужичка, послал целовальникова сынишку за рядчиком, которого, однако, тот не сыскал, и начался пир. (24)«Ты ещё нам споешь, ты до вечера нам петь будешь», — твердил Обалдуй, высоко поднимая руки. (25)Я ещё раз взглянул на Якова и вышел. (26)Я не хотел остаться — я боялся испортить свое впечатление. (27)Но зной был нестерпим по-прежнему. (28)Он как будто висел над самой землёй густым тяжёлым слоем. (29)На тёмно-синем небе, казалось, крутились какие-то мелкие, светлые огоньки сквозь тончайшую, почти черную пыль. (30)Всё молчало; было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы. (31)Я добрался до сеновала и лёг на только что скошенную, но уже почти высохшую траву. (32)Долго я не мог задремать. (33)Долго звучал у меня в ушах неотразимый голос Якова....
(По И. С. Тургеневу*)
* Иван Сергеевич Тургенев (1818—1883) — известный русский писатель, классик отечественной литературы.