Перед съездом фронтового казачества в Каменской бежал из полка
подъесаул Изварин. Накануне он был у Григория, говорил, отдаленно намекая
на свой уход:
— В создавшейся обстановке трудно служить в полку. Казаки мечутся между
двумя крайностями — большевики и прежний монархический строй.
Правительство Каледина никто не хочет поддерживать, отчасти даже потому,
что он носится со своим паритетом, как дурак с писаной торбой. А нам
необходим твердый, волевой человек, который сумел бы поставить
иногородних на надлежащее им место... Но я считаю, что лучше в настоящий
момент поддержать Каледина, чтобы не проиграть окончательно.
Помолчав, закуривая, спросил:
— Ты, кажется, принял красную веру?
— Почти, — согласился Григорий.
— Искренне или, как Голубов, делаешь ставку на популярность среди казаков?
— Мне популярность не нужна. Сам ищу выхода.
— Ты уперся в стену, а не выход нашел.
— Поглядим...
— Боюсь, что встретимся мы, Григорий, врагами.
— На бранном поле друзей не угадывают, Ефим Иваныч, — улыбнулся
Григорий.
Изварин посидел немного и ушел, а наутро исчез — как в воду канул.
В день съезда пришел к Григорию казак-атаманец с хутора Лебяжьего
Вешенской станицы.
Григорий чистил и смазывал ружейным маслом наган. Атаманец посидел
немного и уже перед уходом сказал будто между делом, в то время как пришел
исключительно из-за этого (он знал, что у Григория отбил бабу Листницкий,
бывший офицер Атаманского полка, и, случайно увидев его на вокзале, зашел
предупредить):
— Григорь Пантелеевич, а я ить нынче видал на станции твоего друзьяка.
— Какого?
— Листницкого. Знаешь его?
— Когда видал? — с живостью спросил Григорий.
— С час назад.
Григорий сел. Давняя обида взяла сердце волкодавьей хваткой. Он не
ощущал с былой силой злобы к врагу, но знал, что, если встретится с ним теперь,
в условиях начавшейся гражданской войны, — быть между ними крови.
Нежданно услышав про Листницкого, понял, что не заросла давностью старая
ранка: тронь неосторожным словом — закровоточит. За давнее сладко отомстил
бы Григорий — за то, что по вине проклятого человека выцвела жизнь и осталась
на месте прежней полнокровной большой радости сосущая голодная тоска,
линялая выцветень.
Помолчав немного, чувствуя, как сходит с лица негустая краска, спросил:
— Сюда приехал, не знаешь?
— Навряд. Должно, в Черкасск правится.
— А-а-а...
Атаманец поговорил о съезде, о полковых новостях и ушел. Все последующие
дни Григорий, как ни старался загасить тлевшую в душе боль, — не мог. Ходил
как одурманенный, уже чаще, чем обычно, вспоминал Аксинью, и горечь
плавилась во рту, каменело сердце. Думал о Наталье, детишках, но радость от
этого приходила зазубренная временем, изжитая давностью. Сердце жило у
Аксиньи, к ней потянуло по-прежнему тяжело и властно.
(М. А. Шолохов, «Тихий Дон»)