Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать
чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько
рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с
морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется
геморроидальным... Что ж делать! Виноват петербургский климат. Что касается
до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют
вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и
наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье
налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была
Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от
башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака,
ничего этого неизвестно. И отец, и дед, и даже шурин и все совершенно
Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя
его было Акакий Акакиевич. <…> Когда и в какое время он поступил в
департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько ни
переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том
же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником
для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже
совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест,
когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную
пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под
нос бумаги, не сказав даже: «перепишите», или: «вот интересное, хорошенькое
дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных
службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и
имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые
чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало
канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные
про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что
она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему
бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий
Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже
влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в
письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под
руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы
меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким
они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на
жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по
примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился,
как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и
показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от
товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских
людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему
низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами:
«Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — и в этих проникающих словах
звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой
человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в
человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной,
образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает
благородным и честным...
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей
должности. Мало сказать: он служил ревностно, — нет, он служил с любовью.
Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и
приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него
были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и
подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось,
можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы
соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может
быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались
остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один
директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу,
приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье;
именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в
другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить
заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это
задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и, наконец,
сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его
навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не
существовало. Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не
зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя
из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков,
болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские
иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца
кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство,
ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него
выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и
дынные корки и тому подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он
внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как
известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до
того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на
другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, — что
вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.
(Н. В. Гоголь, «Шинель»)