Явление второе
Те же, Дико́й и Борис.
Дико́й. Баклуши ты, что ль, бить сюда приехал! Дармоед! Пропади ты пропадом!
Борис. Праздник; что дома-то делать!
Дико́й. Найдешь дело, как захочешь. Раз тебе сказал, два тебе сказал: «Не смей
мне навстречу попадаться»; тебе все неймется! Мало тебе места-то? Куда ни
поди, тут ты и есть! Тьфу ты, проклятый! Что ты, как столб стоишь-то! Тебе
говорят аль нет?
Борис. Я и слушаю, что ж мне делать еще!
Дико́й (посмотрев на Бориса). Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с
езуитом. (Уходя.) Вот навязался! (Плюет и уходит.)
Явление третье
Кулигин, Борис, Кудряш и Шапкин.
Кулигин. Что у вас, сударь, за дела с ним? Не поймем мы никак. Охота вам жить у
него да брань переносить.
Борис. Уж какая охота, Кулигин! Неволя.
Кулигин. Да какая же неволя, сударь, позвольте вас спросить. Коли можно,
сударь, так скажите нам.
Борис. Отчего ж не сказать? Знали бабушку нашу, Анфису Михайловну?
Кулигин. Ну, как не знать!
Борис. Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной. По
этому-то случаю батюшка с матушкой и жили в Москве. Матушка рассказывала,
что она трех дней не могла ужиться с родней, уж очень ей дико казалось.
Кулигин. Еще бы не дико! Уж что говорить! Большую привычку нужно, сударь,
иметь.
Борис. Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели.
Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру в пансион, да оба вдруг и
умерли в холеру; мы с сестрой сиротами и остались. Потом мы слышим, что и
бабушка здесь умерла и оставила завещание, чтобы дядя нам выплатил часть,
какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием.
Кулигин. С каким же, сударь?
Борис. Если мы будем к нему почтительны.
Кулигин. Это значит, сударь, что вам наследства вашего не видать никогда.
Борис. Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается
всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так,
какую-нибудь малость. Да еще станет рассказывать, что из милости дал, что и
этого бы не следовало.
Кудряш. Уж это у нас в купечестве такое заведение. Опять же, хоть бы вы и были
к нему почтительны, нешто кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны?
Борис. Ну, да. Уж он и теперь поговаривает иногда: «У меня свои дети, за что я
чужим деньги отдам? Через это я своих обидеть должен!»
Кулигин. Значит, сударь, плохо ваше дело.
Борис. Кабы я один, так бы ничего! Я бы бросил все да уехал. А то сестру жаль.
Он было и ее выписывал, да матушкины родные не пустили, написали, что
больна. Какова бы ей здесь жизнь была — и представить страшно.
Кудряш. Уж само собой. Нешто они обращение понимают?
Кулигин. Как же вы у него живете, сударь, на каком положении?
Борис. Да ни на каком: «Живи, говорит, у меня, делай, что прикажут, а
жалованья, что положу». То есть через год разочтет, как ему будет угодно.
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье,
изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу?
Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что
тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь
ни разу в такое-то расположение не приходил.
Кулигин. Что ж делать-то, сударь! Надо стараться угождать как-нибудь.
Борис. В том-то и дело, Кулигин, что никак невозможно. На него и свои-то никак
угодить не могут; а уж где ж мне!
Кудряш. Кто же ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве? А
уж пуще всего из-за денег; ни одного расчета без брани не обходится. Другой
рад от своего отступиться, только бы он унялся. А беда, как его поутру кто нибудь рассердит! Целый день ко всем придирается.
Борис. Тетка каждое утро всех со слезами умоляет: «Батюшки, не рассердите!
голубчики, не рассердите!»
Кудряш. Да нешто убережешься! Попал на базар, вот и конец! Всех мужиков
переругает. Хоть в убыток проси, без брани все-таки не отойдет. А потом и
пошел на весь день.
Шапкин. Одно слово: воин!
Кудряш. Еще какой воин-то!
Борис. А вот беда-то, когда его обидит такой человек, которого он обругать не
смеет; тут уж домашние держись!
Кудряш. Батюшки! Что смеху-то было! Как-то его на Волге, на перевозе, гусар
обругал. Вот чудеса-то творил!
Борис. А каково домашним-то было! После этого две недели все прятались по
чердакам да по чуланам.
(А. Н. Островский, «Гроза»)