Смокинг и крахмальное белье очень молодили господина из Сан-Франциско.
Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой вина, за бокалами и
бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом гиацинтов. Нечто
монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными
усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью
— крепкая лысая голова. Богато, но по годам была одета его жена, женщина
крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, с невинной
откровенностью — дочь, высокая, тонкая, с великолепными волосами,
прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с
нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть
припудренных... Обед длился больше часа, а после обеда открывались в
бальной зале танцы, во время которых мужчины, — в том числе, конечно, и
господин из Сан-Франциско, — задрав ноги, до малиновой красноты лиц
накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили
негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца.
Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в
отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, — точно
плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, — в смертной тоске стенала
удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного
напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам
преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба
парохода, — та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими
раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них
облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от
пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили
коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло
и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в
танго — и музыка настойчиво, в сладостно-бесстыдной печали молила все об
одном, все о том же... Был среди этой блестящей толпы некий великий богач,
бритый, длинный, в старомодном фраке, был знаменитый испанский писатель,
была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой все с
любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он танцевал
только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что только один
командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги
и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле.
(И. А. Бунин, «Господин из Сан-Франциско»)