Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что
блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Всё было залито светом.
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи
на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая
ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном;
дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких
рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким
воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию
старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где
вразбитную, где густыми кучами. Насыщенные богатым летом, и без того на
всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы
есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче,
потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя
под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя
над головою, повернуться и опять улететь и опять прилететь с новыми
докучными эскадронами.
Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором,
который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних
лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда
установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки
назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо
одеты и по моде, другие оделись во что бог послал в губернский город.
Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё
увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно
было отличить их от петербургских: имели так же весьма чисто, обдуманно и со
вкусом зачесанные бакенбарды, или просто благовидные, весьма гладко
выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин
составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком
толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и
посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга
зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были
бородавки, кое-кто был и рябоват; волос они на голове не носили ни хохлами, ни
буклями, ни на манер черт меня побери, как говорят французы; волосы у них
были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше
закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые
умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие
служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и
сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут
где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под
ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так
ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в
три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого
спокойно, глядь, и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя
жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и
село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши богу и государю,
заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается
помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет.
А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на
курьерских всё отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода
размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество,
и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым.
(Н. В. Гоголь «Мёртвые души»)