На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух домов от дома, где жила
Соня, столпилась кучка народу. Особенно сбегались мальчишки и девчонки.
Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался ещё от моста. И
действительно, это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную
публику. Катерина Ивановна в своём стареньком платье, в драдедамовой шали
и в изломанной соломенной шляпке, сбившейся безобразным комком на
сторону, была действительно в настоящем исступлении. Она устала и
задыхалась. Измучившееся чахоточное лицо её смотрело страдальнее, чем
когда-нибудь (к тому же на улице, на солнце, чахоточный всегда кажется больнее
и обезображеннее, чем дома); но возбуждённое состояние её не прекращалось,
и она с каждою минутой становилась ещё раздражённее. Она бросалась к детям,
кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь,
начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их
непонятливости, била их... Потом, не докончив, бросалась к публике; если
замечала чуть-чуть хорошо одетого человека, остановившегося поглядеть, то
тотчас пускалась объяснять ему, что вот, дескать, до чего доведены дети «из
благородного, можно даже сказать, аристократического дома». Если слышала в
толпе смех или какое-нибудь задирательное словцо, то тотчас же
набрасывалась на дерзких и начинала с ними браниться. Иные, действительно,
смеялись, другие качали головами; всем вообще было любопытно поглядеть на
помешанную с перепуганными детьми. Сковороды, про которую говорил
Лебезятников, не было; по крайней мере, Раскольников не видал; но вместо
стука в сковороду Катерина Ивановна начинала хлопать в такт своими сухими
ладонями, когда заставляла Полечку петь, а Лёню и Колю плясать; причём даже
и сама пускалась подпевать, но каждый раз обрывалась на второй ноте от
мучительного кашля, отчего снова приходила в отчаяние, проклинала свой
кашель, и даже плакала. Пуще всего выводили её из себя плач и страх Коли и
Лёни. Действительно, была попытка нарядить детей в костюм, как наряжаются
уличные певцы и певицы. На мальчике была надета из чего-то красного с белым
чалма, чтобы он изображал собою турку. На Лёню костюмов недостало; была
только надета на голову красная, вязанная из гаруса шапочка (или, лучше
сказать, колпак) покойного Семёна Захарыча, а в шапку воткнут обломок белого
страусового пера, принадлежавшего ещё бабушке Катерины Ивановны и
сохранявшегося доселе в сундуке, в виде фамильной редкости. Полечка была в
своём обыкновенном платьице. Она смотрела на мать робко и потерявшись, не
отходила от неё, скрадывала свои слёзы, догадывалась о помешательстве
матери и беспокойно осматривалась кругом. Улица и толпа ужасно напугали её.
Соня неотступно ходила за Катериной Ивановной, плача и умоляя её поминутно
воротиться домой. Но Катерина Ивановна была неумолима.
(Ф. М. Достоевский, «Преступление и наказание»)