Аркадий подошел к дяде и снова почувствовал на щеках своих
прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нём был
изящный утренний, в английском вкусе, костюм; на голове красовалась
маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на
свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда не белой, а
пёстренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною
неумолимостью упирались в выбритый подбородок.
— Где же новый твой приятель? — спросил он Аркадия.
— Его дома нет; он обыкновенно встаёт рано и отправляется куда-нибудь.
Главное, не надо обращать на него внимания: он церемоний не любит.
— Да, это заметно. — Павел Петрович начал, не торопясь, намазывать масло
на хлеб. — Долго он у нас прогостит?
— Как придётся. Он заехал сюда по дороге к отцу.
— А отец его где живёт?
— В нашей же губернии, верст восемьдесят отсюда. У него там небольшое
именьице. Он был прежде полковым доктором.
— Тэ-тэ-тэ-тэ... То-то я все себя спрашивал: где слышал я эту фамилию:
Базаров?.. Николай, помнится, в батюшкиной дивизии был лекарь Базаров?
— Кажется, был.
— Точно, точно. Так этот лекарь его отец. Гм! — Павел Петрович повел усами.
— Ну, а сам господин Базаров, собственно, что такое? — спросил он с
расстановкой.
— Что такое Базаров? — Аркадий усмехнулся. — Хотите, дядюшка, я вам
скажу, что он собственно такое?
— Сделай одолжение, племянничек.
— Он нигилист.
— Как? — спросил Николай Петрович, а Павел Петрович поднял на воздух нож
с куском масла на конце лезвия и остался неподвижен.
— Он нигилист, — повторил Аркадий.
— Нигилист, — проговорил Николай Петрович. — Это от латинского nihil,
ничего, сколько я могу судить; стало быть, это слово означает человека,
который... который ничего не признает?
— Скажи: который ничего не уважает, — подхватил Павел Петрович и снова
принялся за масло.
— Который ко всему относится с критической точки зрения, — заметил
Аркадий.
— А это не всё равно? — спросил Павел Петрович.
— Нет, не всё равно. Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед
какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру,
каким бы уважением ни был окружён этот принцип.
— И что ж, это хорошо? — перебил Павел Петрович.
— Смотря как кому, дядюшка. Иному от этого хорошо, а иному очень дурно.
— Вот как. Ну, это, я вижу, не по нашей части. Мы, люди старого века, мы
полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на
французский манер, Аркадий, напротив, произносил "прынцип", налегая на
первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить,
дохнуть нельзя. Vous avez change tout cela, дай вам Бог здоровья и генеральский
чин, а мы только любоваться вами будем, господа... как бишь?
— Нигилисты, — отчётливо проговорил Аркадий.
— Да. Прежде были гегелисты, а теперь нигилисты. Посмотрим, как вы будете
существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве; а теперь позвони-ка,
пожалуйста, брат, Николай Петрович, мне пора пить мой какао.
(И. С. Тургенев, «Отцы и дети»)