Поэт и мечтатель не остались бы довольны даже общим видом этой скромной
и незатейливой местности. Не удалось бы им там видеть какого-нибудь вечера в
швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа – и лес, и вода, и
стены хижин, и песчаные холмы – всё горит точно багровым заревом; когда по
этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге
кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой
развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух
роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под
звуки лютни баллада – картины, которыми так богато населило наше
воображение перо Вальтера Скотта.
Нет, этого ничего не было в нашем краю.
Как всё тихо, всё сонно в трёх-четырёх деревеньках, составляющих этот
уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены
гигантской рукой и рассыпались в разные стороны, да так с тех пор и остались.
Как одна изба попала на обрыв оврага, так и висит там с незапамятных
времён, стоя одной половиной на воздухе и подпираясь тремя жердями. Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили в ней.
Кажется, курице страшно бы войти в неё, а там живет с женой Онисим Суслов,
мужчина солидный, который не уставится во весь рост в своём жилище. Не
всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель упросит
её стать к лесу задом, а к нему передом.
Крыльцо висело над оврагом, и чтоб попасть на крыльцо ногой, надо было
одной рукой ухватиться за траву, другой – за кровлю избы и потом шагнуть прямо на крыльцо.
Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо; там три
очутились случайно рядом, а две стоят на самом дне оврага.
Тихо и сонно всё в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно ни
души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте. Войдя в избу, напрасно
станешь кликать громко: мёртвое молчание будет ответом; в редкой избе
отзовётся болезненным стоном или глухим кашлем старуха, доживающая свой
век на печи, или появится из-за перегородки босой длинноволосый трёхлетний
ребёнок, в одной рубашонке, молча, пристально поглядит на вошедшего и
робко спрячется опять.
Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как муравей,
гомозится на чёрной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь
потом.
Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю.
Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там; ни
сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.
И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там
самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей. Ближайшие
деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати.
Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге,
которая была их Колхидой и Геркулесовыми столпами, да раз в год ездили
некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.
Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не
соприкасались ни с чьими.
(И. А. Гончаров, «Обломов»)