(1) «Художник обязан скрыть от публики те усилия, которых ему стоит произведение, — писал однажды Крамской. — Свобода и легкость — непременное наслаждение зрителя...»
(2) Но легкость легкости рознь. (3) Размышляя об этом, думая о сложной взаимосвязи между художником и зрителем, я вспоминаю еще одну сцену из далеких дней моего детства.
(4) Как-то в школе нам объявили, что приехал и выступит перед нами столичный художник-виртуоз. (5) Что означали эти слова, никто как следует не понимал. (6) Но тем сильнее разъедало нас любопытство.
(7) После уроков все собрались в зале. (8) Школьный сторож Кузьма вынес на сцену столик, два мольберта с поставленными на них чертежными досками, толстую стопку александрийской бумаги.
(9) Затем появился сам «виртуоз». (10) Это был полный румяный мужчина в чесучовой блузе-толстовке, с кудрями до плеч и выпуклыми глазами, сизыми, как слива «венгерка». (11) Он вышел, неся в руке лакированный плоский ящик, живо раскланялся, поставил ящик на стол, щелкнул медными застежками и раскрыл его жестом циркового фокусника. (12) В ящике рядами лежали цветные палочки-мелки.
(13) «Виртуоз» прикрепил кнопками к доскам два листа «александрийки», затем — опять-таки жестом фокусника — набрал полную горсть мелков, и тут начались чудеса.
(14) Листы бумаги стали на наших глазах с необыкновенной быстротой превращаться в картины-пейзажи. (15) Цветные мелки будто сами бегали по шершавой «александрийке», вырисовывая деревья, траву, тропинки, пышные сливочные облака в небесах и синюю воду.
(16) Зал сидел с открытым ртом и взрывался аплодисментами, когда «виртуоз», закончив очередной лист, раскланивался с чарующей улыбкой.
(17) Казалось, чудесам не будет конца. (18) Раскланявшись, он сменял готовые пейзажи чистыми листами бумаги, и вновь на глазах у нас возникали как бы сами собой невиданной яркости малиновые закаты, избушки в снежных шапках среди сахарно-голубых сугробов, бирюзовые озера с лебедями и апельсиново-лимонные осенние рощи.
(19) Наконец «виртуоз» приступил к своему коронному номеру. (20) Сдвинув мольберты вплотную, он прикрепил к доскам два свежих листа и стал орудовать обеими руками, правой и левой, малюя одновременно два пейзажа — летний и зимний.
(21) И тут вдруг из первого ряда поднялся сидевший там наш учитель рисования Александр Григорьевич.
(22) Долговязый и тощий, в своей вытертой на локтях бархатной блузе и шнурованных сапогах, он направился, горбясь, к выходу через весь зал. (23) Его седоватая бородка вздрагивала, губы кривились. (24) Выражение нестерпимой обиды, написанное на его худом, обычно едко-насмешливом лице, я запомнил надолго и вспоминал не раз впоследствии.
(25) Вспоминал, когда бился над первыми своими этюдами, над каким-нибудь простеньким на взгляд мотивом. (26) Вспоминал, размышляя о непримиримой вражде между ремеслом и искусством. (27) Вспоминал, думая о поверхностной легкости, о заученных приемах, за которыми не кроется ничего действительно важного или хотя бы искреннего и которые тем не менее подкупают порою зрителя так же неотразимо, как подкупила когда-то нас, несмышленышей из трудшколы, ловкость рук заезжего мастака.
(28) Умение отличить в искусстве настоящее от поддельного, понять разницу между действительной красотой и «красивостью» — не простое дело.
(29) Многие полагают, что понимание живописи дается само по себе, не требуя никаких усилий. (30) Но это так же неверно, как и то, что ребенок, едва научившийся складывать слоги в слова, может наслаждаться поэзией Пушкина или прозой Тургенева.
(31) Есть дистанция между первой детской песенкой и симфонией Чайковского — только пройдя эту дистанцию, начинаешь понимать, какие сокровища человеческих чувств кроются в музыке.
(32) В каждом из нас природой заложена способность воспринимать прекрасное. (33) Но эта способность, как и все другие природные способности человека, нуждается в развитии.
(По Л. Н. Волынскому*)
* Леонид Наумович Волынский (1912/1913—1969) — советский писатель и художник.