«Если родишься в России и сунешься на писательское поприще с честными желаниями, - проси мать слепить тебя из гранита и чугуна», – эти слова Евгения Благосветлова, журналиста и публициста XIX века, редактора журналов «Русское слово и дело», я взял в качестве эпиграфа к своему эссе о Н. С. Лескове. Эссе – довольно объёмное, свыше одного авторского листа – было
опубликовано в 5-м номере прошлогодней «Авроры».
Майя Кучерская написала в прошлом году целую книжку о «прозёванном гении» Лескова (забавно, что на это название книги ополчились у нас некоторые доморощенные «критики» из пятого угла, не опознав поначалу в нём отсылку к
стихотворению Игоря Северянина, но быстро поправились=)) – это хорошая, обстоятельная книжка, которая в целом воссоздаёт объёмный портрет Лескова, человека по-настоящему неординарного и интересного.
Я же в эссе подробнейше останавливаюсь на нескольких биографических деталях: на статье Лескова в журнале «Северная пчела», посвящённой майским пожарам 1862 года, которая навлекла на него бурю негодования со стороны журналистов-публицистов как прогрессивно-демократического толка, так и консервативного – статья заставила даже нахмурить брови императора Александра II. Ну и затем в эссе я подробно описывая последовавшую вслед за публикацией статьи эмигрантскую «ссылку» Лескова – в Париж, подальше с глаз долой от всевидящего интеллигентского ока. Формально эссе посвящено написанной в Париже Лесковской статье «Русское общество в Париже» – оно блестящее по форме, с наблюдениями, актуальнейшими и по сей день. Вот, к примеру, такие наблюдения за русскими слугами-простолюдинами, насмотревшимися парижской жизни:
«Вы услышите, что этот русский простолюдин, говоря языком прессы, — западник, или, говоря простым и ясным человеческим языком, он человек, свободный от всякого одностороннего затеса, от всяких теорий и утопий. Русский простолюдин внимательно всматривается в положение своего брата иностранного простолюдина за границей, соображает это положение со своим положением, делает сравнительные выводы и сопоставления, в которых его домашнее положение в России вдруг открывается ему во всей своей скудости и безобразии. Он смотрит, как сравнительно хорошо жить работнику в Париже, сколь его парижская нищета богаче московского довольства нашего слуги, и симпатии его всегда высказываются в пользу иностранного положения. Он не изменяет своей любви к отчизне, восхваляя чужое, а ему просто нравится то, что лучше, что справедливее. Он не гонится за идеальною справедливостью и за идеальным осчастливлением всего человеческого рода огулом, за один прием, потому что он не теоретик, ни «Современника», ни «Русского слова» не читал; но он желает только того, что считает возможным, а возможным считает, чтобы ему жилось, например, не хуже меньше его работающего и лучше его устроенного человека парижского или берлинского».
По факту я в своём эссе через статью Лескова показываю, что не так уж сильно русские изменились за последние полтораста лет – вполне ведь узнаваемый и грустный портрет рисуется в «Русском обществе…» (особенно на контрасте с поляками и чехами – у Лескова и эта междунациональная тема довольно подробно завтронута).
Вернусь, однако ж, к эпиграфу Благосветлова. Он как нельзя лучше подчёркивает кейс Николая Семёновича Лескова, человека, выразившегося неосторожно лишь в одной статье на старте карьеры, и этой статьёй перечеркнувшего всю свою писательскую карьеру. После той злополучной статьи о пожарах в Петербурге, Лескова и журналисты, и публицисты, и редакторы большинства толстых журналов буквально игнорили – такой себе общий творческий канселлинг. Этот творческий канселлинг по отношению ко всем видным, ярким, неординарным людям, не желающим вписываться ни в одну тусовочку, подсвечивает, увы, ещё одну черту уже определённо писательского сообщества, сохраняющего верность традициям ровно по наш день.