Да.
А далее будет маленькая стена текста с разными сопутствующими мыслями на эту тему — поскольку ключевая часть тут даже не в том, что романтизм психологичен (это все как бы и так знали), а почему психологизм значительно снизился при реализме.
Романтизм — это чертовски двойственое явление.
С одной стороны, он вырастает из либеральных идей Эпохи Просвящения и высокого уровня социальной мобильности в мире после Великой Французской Революции, проповедовавших разрыв с авторитарным укладом предшествующей эпохи и равенство людей перед законом — что давало потенциальное торжество индивидуальной меритократии в каком-то потенциальном будущем.
С другой, романтизм насквозь консервативен — он выражает серьёзное разочарование в рационализме как принципе, в личной способности человека к рациональности, и в поздних своих ипостасях благославляет радикальный иррационализм, отрицание любого государственного устройства, экономики, мещанского быта, и в общем и целом взирает на человека как на говно, которое нужно преодолеть.
Иными словами, романтизм был заточен на дискомфорт, и тем самым хорошо отражал всеобщие настроения в Европе своего времени. Но у этого дискомфорта есть одна особенность. Поскольку именно романтизм объявил о торжестве индивидуального вкуса и новизны как основных критериев для оценки, его дискомфортность не может находиться в покое: она должна быть умной, сложной, интенсивной и в некотором смысле изобретательной — качества, которым может удовлятворять далеко не всякого рода герой, а скорее всего один только хорошо образованный, способный на широкие жесты и плохо вписывющийся в собственную среду страдающий мелко- или крупноаристократ.
Догадайтесь, что это для романтизма значит. Правильно. Это значит, что массы не считаются в нём вообще.
Так вот, а реализм был в первую очередь искусством о массе.
Реализм — это фотография какого-то общественного людного места, но на которой вы никого не знаете. Там может быть история крестьянина, или рабочего, или матери большого семейства, но их личность не так чтобы очень важна — поскольку каждый из них является не столько человеком, сколько представителем класса, профессии, ранга, среды. Самсон Вырин — не индивидуальный станционный смотритель, он среднее арифметическое всех станционных смотрителей, на беззащитности которого наживается, кстати, вполне себе романтический персонаж. И так далее.
У массы нет психологии. Её индивидуальные агенты определяются по своим функциональным особенностям, примерно как на средневековой гравюре человека определяет не портретное сходство, а знаки отличия. Её изображение — это неизбежно попытка изображения со стороны, в профиль, в двух измерениях, поскольку так легче отобразить более крупные движения социальных взаимодействий, тогда как внутренний психологизм отдельного человека будет в этом изображении незначителен.
Эту идиотскую во всех отношениях ситуацию и унаследовало искусство века двадцатого, и нельзя сказать, чтобы оно его как-то за это время решило — но это тема несколько другого вопроса.
Здесь же в заключение нужно сказать, что психологизма не было и в романтизме — просто потому что тогда не было психологии, и попытки применения этого современного термина к литературе XIX столетия неизбежно упрощают и искажают контекст, в котором эта литература существовала. Психологизм был позже — а в XIX веке просто возникла концепция личности, о которой стало возможным писать так, как это реализовывали романтики.