Август и сентябрь 2015 года. Место: Москва и остров Сааремаа, Эстония. Я была абсолютно счастлива – и тут хотелось бы сначала рассказать, как было здорово, что происходило и на что это было похоже, но будет нечестно, если не сказать, что, во-первых, так больше не будет, а во-вторых, это абсолютное счастье не было ничем здоровым, потому что, как выяснилось несколько лет спустя, это была самая яркая и острая стадия маникального периода в рамках моего биполярно-аффективного расстройства.
Это не отменяет того, что я была абсолютно счастлива. Абсолютное счастье не было ничем здоровым, да, и именно поэтому оно и было абсолютным. Мой психиатр говорит, что состояния "маний" (ударение на "и" – манИй) отличаются тем, что в них нет критической оценки. Именно это и делает счастье абсолютным, как в вопросе. В любом адекватном состоянии я могу критически оценить счастье и его уровни и оно будет прекрасным, но без этого "самый-самый", "абсолютный".
Именно поэтому отвечать на этот вопрос легко. Формулировка "абсоолютное счастье" кажется мне такой же неадекватной, как моё состояние в августе и сентябре 2015 года. Говорят, чтобы вызвать реакцию мании иногда достаточно либо смены сезона (август – самый опасный месяц), либо сильного стресса (защитная реакция организма). Наступал август, и я становилась всё лихорадочнее и активнее. Наступил август, внезапно от инстульта умер папа: упал по пути с работы, реанимация, полдня, смерть. Дальше я в лихорадочной активности занималась похоронами (брат был в Литве и вернулся позже), в эти же пару дней говорила, выпивала, завела роман, собралась в творческий лагерь "Камчатка", смотрела на цветы, много писала (кажется, хорошие тексты). И уехала во взрослые каникулы. Там я снова завела роман, пила ещё больше и начала курить, писала не меньше и только лучше, смотрела на красивую природу вокруг, очень много говорила, бесконечно переживала острые состояния счастья, понимания, единения с собой, людьми вокруг, с возможностью самовыражения, произведениями искусства. Это было, безусловно, состояние острого и очень абсолютного счастья. Оно было утреннее, вечернее, дневное, в понимании, в одиночестве и в общении с теми, кто был рядом. Мы ходили в лес и на море, снимали кино, лазали на маяк, купались, пили кофе в городке, читали, слушали музыки и пили очень много вина, очень много.
В Москве это продолжалось.
Счастье было абсолютным.
Вселенная была отзывчива и добра.
Люди во Вселенной были чуткими, своими, настоящими.
Я поняла, что такое "найти своих и успокоиться", своих искала и поэтому успокоиться никак не могла.
Пьесы Вырыпаева показались откровением и вызвали столько счастья, что я не могла спать.
Книги Сорокина были о том же кругу своих, избранных, кого надо найти или кто ищет меня.
Стоило подумать о ком-то, как он тут же шёл через дорогу и говорил: "привет", не подозревая о том, что это просто Вселенная играет по моим правилам.
Голоса в голове были родными, добрыми. Голос в голове из наушников Remote Moscow окончательно убедил, что всё устройство мира простое, что это моё племя, что я всех найду. Даже два полу-романа, идущие параллельно, дублировались – один присылал ссылку на песню, а потом я садилась в машину другого, спустя час, и там эта песня играла.
Я была абсолютно прекрасно счастлива и не было этому конца и края, и казалось, что так высоко и чудесно будет всегда. Водоросли на октябрьском солнцепёке будут щекотать пятки, заснуть на плече у парня – на мотоцикле со скоростью 150 километров – казалось безопасным и нормальным.
Разумеется, это трест, который лопнул (это рассказ у О'Генри "Трест, который лопнул".
Разумеется, после взлёта – маниакальной фазы заболевания, абсолютно некритического счастья, волшебства – наступило падение в глухую яму темноты. На последней верхней ступеньке я успела снова влюбиться и забеременеть, и падение было суматошным и отчаянным, потому что продолжалось не два месяца, как абсолютное счастье, а несколько лет с периодическими вдохами над поверхностью депрессии.
Абсолютное счастье – иллюзия.