Презентация книги Олега Юрьева в Центре Вознесенского
Олег Юрьев — один из самых ярких поэтов России перестройки и современности, создатель нового ленинградского канона, в котором встретились авангард 20-х годов и гротеск Гоголя. Сегодня, 12 мая, в Центре Вознесенского состоится презентация его двухтомника, подготовленного Издательством Ивана Лимбаха. Начало в 19:00.
Презентация — шанс вживую услышать тексты Юрьева, которые не звучали ранее, познакомиться с его неочевидными работами и вместе вспомнить одного из самых удивительных поэтов переломных 80-х, 90-х и 00-х. О стихах автора и о нем самом расскажут составители сборника — поэты Ольга Мартынова (онлайн) и Валерий Шубинский. Стихи Олега Юрьева прочтут поэты Богдан Агрис, Алла Горбунова, Валентина Фехнер, Ростислав Ярцев. В общей дискуссии примут участие поэт и литературный критик Данила Давыдов, а также драматург Александр Железцов.
Бывают поэты-алхимики, а тут впервые, может быть, поэт — не алхимик, управляющий смешением и разделением, умиранием и рождением элементов ради философского камня, а сам — этот подопытный мучимый элемент. Он — то дерево, то медь, то вдруг — золото (как в стихотворении «Хор на дерево и медь»), то он медленно въедается в другие элементы и вещества, то они, как кислота, въедаются в него, то нагревается добела, то остывает. Елена Шварц
Олег Юрьев (1959–2018) — поэт, прозаик, драматург, эссеист и переводчик. С 1991 года жил в Германии. Лауреат премии имени Хильды Домин (2010). Тексты Олега Юрьева переведены на несколько европейских языков, его пьесы ставились в Германии, Швейцарии, Франции, Польше, Чехии, Канаде и других странах. Лауреат премии «Различие» (СПб, 2014) за книгу «О Родине: Стихи, хоры и песеньки 2010—2013», «в которой поэзия становится исследованием».
Хор на дерево и медь
строфа I
Кажется, вышелушились бесследно
Зерна глазного пшена,
Только и видит обратное зрение,
Ясное дотемна:
Старые сумерки реже и бреннее
Вычесанного руна,
Старое дерево медно,
Старая медь зелена.
Зерна глазного пшена,
Только и видит обратное зрение,
Ясное дотемна:
Старые сумерки реже и бреннее
Вычесанного руна,
Старое дерево медно,
Старая медь зелена.
антистрофа I
Пойте, славянки, во мгле переулка,
Шелком шурша о бока,
Не обернуться лицом нераскаянным,
Не обернуться, пока
Толстые змеи идут по окраинам,
Мохнатая машет рука –
Русское дерево гулко,
Немецкая медь глубока.
Шелком шурша о бока,
Не обернуться лицом нераскаянным,
Не обернуться, пока
Толстые змеи идут по окраинам,
Мохнатая машет рука –
Русское дерево гулко,
Немецкая медь глубока.
строфа II
За языком бы… Да много ли смысла
В мертвой слюне палача?
Много ль осталось объедков у барина,
Латных обносков с плеча?
Бывшая жизнь, ужурчит, переварена,
Склизкую ткань щекоча –
Взмокшее дерево кисло,
Скисшая медь горяча.
В мертвой слюне палача?
Много ль осталось объедков у барина,
Латных обносков с плеча?
Бывшая жизнь, ужурчит, переварена,
Склизкую ткань щекоча –
Взмокшее дерево кисло,
Скисшая медь горяча.
антистрофа II
То, что в окраинном ветре гугнило,
Выветрилось без следа,
Только ржавеет на мшистых обочинах
Выкачанная руда.
Старые девушки в платьях намоченных,
Смолкните в никуда –
Поющее дерево гнило,
Поющая медь молода.
Выветрилось без следа,
Только ржавеет на мшистых обочинах
Выкачанная руда.
Старые девушки в платьях намоченных,
Смолкните в никуда –
Поющее дерево гнило,
Поющая медь молода.
эпод
Кажется, все уже начисто сплавлено –
Доверху высвобождена река.
Кажется, все уже намертво сплавлено –
Донизу выработана руда.
Все, что распалось, по горсточкам взвешено
В призраке выключенного луча.
Все, что осталось, по шерсточкам взвешено
В золоте вычесанного руна.
Доверху высвобождена река.
Кажется, все уже намертво сплавлено –
Донизу выработана руда.
Все, что распалось, по горсточкам взвешено
В призраке выключенного луча.
Все, что осталось, по шерсточкам взвешено
В золоте вычесанного руна.
***
Как уметь умирать, нету хитрости в этой науке;
Получасу, сержант, тебе хватит для сказок про то,
Как шагнуть из окопа, раскинув озябшие руки
И не глядя упасть в отворенной земли решето.
Нас не примет крыло двухголовой клекочущей славы –
Эти крылья устали, а им ведь и так тяжело:
Суматошною волей мятущихся кормчих державы
Нас к туманному зеркалу принесло.
Ах, сержант мой, сержант, не грусти, что парадного шагу
Не изведали мы и не знаем, как честь отдавать,
Нам не надобно чести твердить за тобою присягу
И расшитую мокрую тряпку смеясь целовать.
Наша родина то ли, что в рупорах давится ложью,
Что звенит ни о чем и не верит себе самому,
Что, зевая в кулак, на щекастую молится рожу
И бесплатно бесплатную строит тюрьму?
Наша родина то ли, что в пытницких жрет осетрины,
Что вонючим портвейном сжигает извечную боль,
Что развинченной куклой глядит с потемневшей витрины
На трамвая бескрылую моль?
Я скажу тебе, сука, сержант Охрименко Григорий:
«Наша родина то, что тебе заколочено в кровь,
Что тебя заставляет креститься на крематорий
И угрюмо смеяться, поднявши косматую бровь!»
Как уметь умирать, нету хитрости в этой науке;
Получасу, сержант, тебе хватит для сказок про то,
Как шагнуть из окопа, раскинув озябшие руки
И не глядя упасть в отворенной земли решето.
Нас не примет крыло двухголовой клекочущей славы –
Эти крылья устали, а им ведь и так тяжело:
Суматошною волей мятущихся кормчих державы
Нас к туманному зеркалу принесло.
Ах, сержант мой, сержант, не грусти, что парадного шагу
Не изведали мы и не знаем, как честь отдавать,
Нам не надобно чести твердить за тобою присягу
И расшитую мокрую тряпку смеясь целовать.
Наша родина то ли, что в рупорах давится ложью,
Что звенит ни о чем и не верит себе самому,
Что, зевая в кулак, на щекастую молится рожу
И бесплатно бесплатную строит тюрьму?
Наша родина то ли, что в пытницких жрет осетрины,
Что вонючим портвейном сжигает извечную боль,
Что развинченной куклой глядит с потемневшей витрины
На трамвая бескрылую моль?
Я скажу тебе, сука, сержант Охрименко Григорий:
«Наша родина то, что тебе заколочено в кровь,
Что тебя заставляет креститься на крематорий
И угрюмо смеяться, поднявши косматую бровь!»
Зима 1993
Реки иссечённая шкурка
Медлительным дыбом встает,
Из желез ночных Ленинграда
Сгустившийся капает йод.
Прошел я от летнего сада
Сквозь жирные бронхи зимы
На красный корабль инженера
В обводах задушенной тьмы.
Дымила невкусная сера
Из серого тела в гробу,
И щелкал пробитый хрусталик
Замерзшего зренья во лбу,
И серые птицы из калек
Кружили над сетью дождя,
Младенец кричал, как цикада,
В дымящийся ров уходя.
И плоская тень Петербурга
Склонялась к обратным местам,
И странные, узкие люки
Всю ночь раскрывалися там.
Реки иссечённая шкурка
Медлительным дыбом встает,
Из желез ночных Ленинграда
Сгустившийся капает йод.
Прошел я от летнего сада
Сквозь жирные бронхи зимы
На красный корабль инженера
В обводах задушенной тьмы.
Дымила невкусная сера
Из серого тела в гробу,
И щелкал пробитый хрусталик
Замерзшего зренья во лбу,
И серые птицы из калек
Кружили над сетью дождя,
Младенец кричал, как цикада,
В дымящийся ров уходя.
И плоская тень Петербурга
Склонялась к обратным местам,
И странные, узкие люки
Всю ночь раскрывалися там.
* * *
О медленном золоте нашего дня
поет на чугунном углу западня
и наголо колосом зреет,
который качается в утренней мгле,
где голые тени стоят на игле
и наглое олово реет.
Когда мы выходим за бледный порог,
лежит на земле поколений творог
уже растолченный и сжатый
и плачет вагоновожатый,
в сухой порошок заезжая трамвай,
и падает снег-растопыра на май,
и пахнет последнею жатвой.
поет на чугунном углу западня
и наголо колосом зреет,
который качается в утренней мгле,
где голые тени стоят на игле
и наглое олово реет.
Когда мы выходим за бледный порог,
лежит на земле поколений творог
уже растолченный и сжатый
и плачет вагоновожатый,
в сухой порошок заезжая трамвай,
и падает снег-растопыра на май,
и пахнет последнею жатвой.
О родине спелой отпеты не все
шуршащие песни – косцу и косе
еще величальной не ныли.
Когда мы вступаем в рассветную мглу,
грохочет трамвай, как гранат, на углу,
и в заднем вагоне не мы ли?
С холодной копейкой стоять под копьем
наклонным, обернутым ветра тряпьем,
среди заснежённого мая
была нам дорога прямая –
но, видимо, вырвал страницу писец
из книги небесной, и вздрогнул косец,
рывками косу поднимая.
шуршащие песни – косцу и косе
еще величальной не ныли.
Когда мы вступаем в рассветную мглу,
грохочет трамвай, как гранат, на углу,
и в заднем вагоне не мы ли?
С холодной копейкой стоять под копьем
наклонным, обернутым ветра тряпьем,
среди заснежённого мая
была нам дорога прямая –
но, видимо, вырвал страницу писец
из книги небесной, и вздрогнул косец,
рывками косу поднимая.