Василий Бородин — самый светлый поэт поколения 1980-х

Год назад, 9 июня 2021 года, не стало Василия Бородина (1982–2021), яркого и самобытного поэта и художника, чья книга стихов «Клауд найн» вышла в нашей серии «Центрифуга». Мы знаем, что стихи Бородина не ушли вместе с ним — еще многим поколениям читателей предстоит открыть для себя эти тексты и поразиться их удивительной легкости, свободе и простоте.

Стихи Василия Бородина мы рекомендуем тем, кто выгорел или оказался не у дел, тем, кому не хватает времени, чтобы вслушаться в реальность и отыскать собственное в ней место.

Игорь Гулин для «Коммерсантъ»

Поэзия Бородина утверждала: у любого, самого избитого и глупого слова есть огромная сила. В ту секунду, что оно произносится, слово способно спасти говорящего, того, о ком говорит, того, кто слышит,— оправдать всю нелепость жизни, восполнить ее саднящую неполноту невесомым счастьем.

Представьте, вы сидите в вечернем парке и наблюдаете необычный золотисто-розовый закат над зеленым прохладным прудом. Вы пытаетесь сфотографировать этот пейзаж, но камера не может передать цвета и рассказать о ваших ощущениях. Вокруг — невыразимая красота, а внутри — великое одиночество.

О таких вещах и явлениях и писал поэт Василий Бородин, зачастую переходя к другим средствам выражения — музыке и краскам. Автора интересовали явления и чувства, которые как будто невозможно облечь в слова: странные сны и случайные мысли, мимолетные изменения в природе и тонкие переливы настроения.

При этом поэт будто бы избегал всякого пиетета, не соглашаясь ни на звание «мэтра», ни на какую-либо возможность монетизации собственного творчества. Рисунки-медитации, оставленные на блокнотных листах и обрывках газет, он чаще всего раздаривал, песни играл исключительно в дружеском кругу, а редкие гонорары от публикаций мог тут же раздать близким и знакомым, не требуя ничего в замен.

Василий Бородин в интервью Ольге Балле-Гертман

Это все вообще как игра «Тетрис»: достроенное, «заполненное» и исполненное со спокойной совестью тает в ноль, и результатом всех моих задуманных шестнадцати книжек должно стать именно что чистое отсутствие — не выгоревшие руины, не всем храмам храм, а воплощенность как невнесение ничего нового никуда.

Возможно, именно «чистое отсутствие» в его даосистском смысле является основным творческим и жизненным кредо Бородина. Он совершенно сознательно избегал привязанностей к материальным ценностям, не любил больших канонов, академизма, славы и магистральных путей. Им Бородин предпочитал «лишнее», «вытесненное» и «ненужное»: шепоты и тихие голоса, блеклые краски, опавшие листья, забытых и оставленных людей, выброшенных животных. Принимая их, поэт как бы и сам стирался из мира, рассеивался в белом утреннем свете и блестящем грибном дожде, не редко мелькавших в его стихах.

Бородин всю жизнь оставался предельно внимателен к малым, едва заметным явлениям окружающей и внутренней действительности, а также к языку — его стыкам и сломам. В самых обычных вещах, в отверженных предметах и маленьких людях он научился видеть неисчерпаемую глубину.

Отчасти этим объясняется творческая стратегия поэта — ориентация на силлабо-тонику в ее неконвенциональном изводе. В момент, когда песенный стих уступает место сложному верлибру или концептуалистским безжанровым текстам, Бородин обращается к рифме и ритму, видя в них что-то сродни своим героям, которых он желает спасти.

Однако автору претят не только обезличенная поэзия, пространные размышления или бесконечная языковая игра, но и жесткий традиционный стих, нагруженный высоким снобизмом и утверждающий силлабо-тонику как культурный канон. Напротив, его поэзия легка, наполнена рок-н-рольным звучанием и светлой образностью, она читается нараспев как молитва.

И подобно тому как человек во время молитвы входит в диалог со всем сотворенным мирозданием, Бородин всегда обращался не к отвлеченным идеям, а к живым голосам — человеческим, животным или даже духовным, а основные силы, которые двигали им — ничто иное как совесть и любовь. Совесть по отношению ко всем несчастным и обездоленным и любовь ко всем живущим, особенно к тем, кто вычеркнут из большого хода жизни.

***

господи есть музыка в раю
я её как мужество пою
я её пою как тайны гроба
и не потому что
и не чтобы
вот её висячие сады
вот её горящие следы
как бы от костра
от счастья думать
нечего ведь больше и придумать
— глубоко в сердечной пустоте
катятся слова,
они не те

***

дорОгой дорОгой --
какие-то пни
дорОгой дорОгой:
который ни пни,
а встанет взвесь пепла
как будто навек:

"и я — человек"
…и я — человек

***

оба лба - о, оба лба
у любящих ночью ночь, а
не друг дружку, никого -
как белых цветов звон белый
в сине-серой синеве -
у верящих ночью ночи -
не друг дружке, не себе
- оба лба, о, оба белых

сердце на севере

воздух на дереве
вместо листвы

ветер везде

человек ходит
вместо себя

где с собой встретиться
что себе рассказать

из года в год одни
окна и облака

звездочка в проводах
рядом с другой

***
ночь — как горит поэма
Хлебникова — легка
и в середине камня
серое лицо неба

закрыв глаза руками
поджав колени
думает «я — всегда
меня ещё нет

я — точка в каждой
звёздной точке»
в алой искре в руке дышащего цветка

***
что ещё за по земле?
я иду по лёгкой мгле
сжавшихся в одну ночей —
в полдень утренний ничей

там в траве шагал обрывок
целлофана с сигарет
как бы музыки отрывок
солнцем облачным согрет

или — ночью виден воздух
как ночной дозор всех дней
повернул на шорох звёздный
топот дождевых коней

* * *
мир есть вечернее серое девичье
улыбающееся лицо
очень простое
не умное и не страстное
…не отменившее, встретив меня,
своей не-мне-улыбки

***
вода воде сестра
в одной и той же реке
одна вода быстра
и внутренне налегке

а у другой — как камень на
сердце и что-то на уме
она держится дна
ничего не умеет

не разговаривает с водой вода
и так всё время одно
вон — плоский камешек скачет и скачет вдаль
и идёт на дно