(1)Елку и танцы в клубе художников я, конечно, не стану подробно описывать;
всё это было уже давно и в свое время описано, так что я сам прочел с большим
удовольствием в других фельетонах. (2)Скажу лишь, что слишком давно перед
тем нигде не был, ни в одном собрании, и долго жил уединенно.
(3)Сначала танцевали дети, все в прелестных костюмах. (4)Любопытно проследить, как самые сложные понятия прививаются к ребенку совсем
незаметно, и он, еще не умея связать двух мыслей, великолепно иногда
понимает самые глубокие жизненные вещи. (5)Один ученый немец сказал, что
всякий ребенок, достигая первых трех лет своей жизни, уже приобретает целую
треть тех идей и познаний, с которыми ляжет стариком в могилу. (6)Тут были
даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве
понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие
платьица, а дома ходят замарашками (при теперешних средствах среднего
общества — непременно замарашками). (7)Они наверно уже понимают, что так
именно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы.
(8)Конечно, на словах не выразят, но внутренне знают, а это, однако же,
чрезвычайно сложная мысль.
(9)Из детей мне больше понравились самые маленькие; очень были милы и
развязны. (10)Постарше уже развязны с некоторою дерзостью. (11)Разумеется,
всех развязнее и веселее была будущая средина и бездарность, это уже общий
закон: средина всегда развязна, как в детях, так и в родителях. (12)Более
даровитые и обособленные из детей всегда сдержаннее, или если уж веселы, то
с непременной повадкой вести за собою других и командовать. (13)Жаль еще
тоже, что детям теперь так всё облегчают — не только всякое изучение, всякое
приобретение знаний, но даже игру и игрушки. (14)Чуть только ребенок станет
лепетать первые слова, и уже тотчас же начинают его облегчать. (15)Вся
педагогика ушла теперь в заботу об облегчении. (16)Иногда облегчение вовсе
не есть развитие, а, даже напротив, есть отупление. (17)Две-три мысли, два-три
впечатления, поглубже выжитые в детстве, собственным усилием (а если хотите,
так и страданием), проведут ребенка гораздо глубже в жизнь, чем самая
облегченная школа, из которой сплошь да рядом выходит ни то ни сё, ни доброе
ни злое, даже и в разврате не развратное, и в добродетели не добродетельное.
(18)Что устрицы, пришли? О радость!
(19)Летит обжорливая младость
Глотать...
(20)Вот эта-то «обжорливая младость» (единственный дрянной стих у Пушкина
потому, что высказан совсем без иронии, а почти с похвалой) — вот эта-то
обжорливая младость из чего-нибудь да делается же? (21)Скверная младость и
нежелательная, и я уверен, что слишком облегченное воспитание чрезвычайно
способствует ее выделке; а у нас уж как этого добра много!
(22)Но мне всё чрезвычайно нравилось, и если бы только не толкались
подростки, то всё обошлось бы к полному удовольствию. (23)В самом деле,
взрослые все празднично и изящно вежливы, а подростки (не дети, а подростки,
будущие молодые люди, в разных мундирчиках, и которых была тьма) —
толкаются нестерпимо, не извиняясь и проходя мимо с полным правом.
(24)Меня толкнули раз пятьдесят; может быть, их так тому и учат для развития в
них развязности. (25)Тем не менее мне всё нравилось, с долгой отвычки,
несмотря даже на страшную духоту, на электрические солнца и на неистовые
командные крики балетного распорядителя танцев.
(26)Я взял на днях один номер «Петербургской газеты» и в нем прочел
корреспонденцию из Москвы о скандалах на праздниках в дворянском
собрании, в артистическом кружке, в театре, в маскараде и проч. (27)Если
только верить корреспонденту (ибо корреспондент, возвещая о пороке, мог с
намерением умолчать о добродетели), то общество наше никогда еще не было ближе к скандалу, как теперь. (28)И странно: отчего это, еще с самого моего
детства, и во всю мою жизнь, чуть только я попадал в большое праздничное
собрание русских людей, тотчас всегда мне начинало казаться, что это они
только так, а вдруг возьмут, встанут и сделают дебош, совсем как у себя дома.
(29)Мысль нелепая — и как я упрекал себя за эту мысль еще в детстве! (30)Мысль,
не выдерживающая ни малейшей критики. (31)О, конечно, купцы и капитаны, о
которых рассказывает правдивый корреспондент (я ему вполне верю), и прежде
были, и всегда были, это тип неумирающий; но всё же они более боялись и
скрывали чувства, а теперь, нет-нет, и вдруг прорвется, на самую середину,
такой господин, который считает себя совсем уже в новом праве. (32)И
бесспорно, что в последние двадцать лет даже ужасно много русских людей
вдруг вообразили себе почему-то, что они получили полное право на бесчестье,
и что это теперь уже хорошо, и что их за это теперь уже похвалят, а не выведут.
(33)С другой стороны, я понимаю и то, что чрезвычайно приятно (о, многим,
многим!) встать посреди собрания, где всё кругом, дамы, кавалеры и даже
начальство так сладки в речах, так учтивы и равны со всеми, что как будто и в
самом деле в Европе, — встать посреди этих европейцев и вдруг что-нибудь
гаркнуть на чистейшем национальном наречии, — свиснуть кому-нибудь
оплеуху, отмочить пакость девушке и вообще тут же среди залы нагадить: «Вот,
дескать, вам за двухсотлетний европеизм, а мы вот они, все как были, никуда не
исчезли!» (34)Это приятно. (35)Но всё же дикарь ошибется: его не признают и
выведут.
(По Ф. М. Достоевскому *)
* Федор Михайлович Достоевский (1821—1881) — классик отечественной
литературы.