(1)«Художник обязан скрыть от публики те усилия, которых ему стоит
произведение, — писал однажды Крамской. — Свобода и легкость —
непременное наслаждение зрителя...»
(2)Но легкость легкости рознь. (3)Размышляя об этом, думая о сложной
взаимосвязи между художником и зрителем, я вспоминаю еще одну сцену из
далеких дней моего детства.
(4)Как-то в школе нам объявили, что приехал и выступит перед нами столичный
художник-виртуоз. (5)Что означали эти слова, никто как следует не понимал.
(6)Но тем сильнее разъедало нас любопытство.
(7)После уроков все собрались в зале. (8)Школьный сторож Кузьма вынес на
сцену столик, два мольберта с поставленными на них чертежными досками,
толстую стопку александрийской бумаги.
(9)Затем появился сам «виртуоз». (10)Это был полный румяный мужчина в
чесучовой блузе-толстовке, с кудрями до плеч и выпуклыми глазами, сизыми,
как слива «венгерка». (11)Он вышел, неся в руке лакированный плоский ящик,
живо раскланялся, поставил ящик на стол, щелкнул медными застежками и
раскрыл его жестом циркового фокусника. (12)В ящике рядами лежали цветные
палочки-мелки.
(13)«Виртуоз» прикрепил кнопками к доскам два листа «александрийки», затем
— опять-таки жестом фокусника — набрал полную горсть мелков, и тут начались
чудеса.
(14)Листы бумаги стали на наших глазах с необыкновенной быстротой
превращаться в картины-пейзажи. (15)Цветные мелки будто сами бегали по
шершавой «александрийке», вырисовывая деревья, траву, тропинки, пышные
сливочные облака в небесах и синюю воду.
(16)Зал сидел с открытым ртом и взрывался аплодисментами, когда «виртуоз»,
закончив очередной лист, раскланивался с чарующей улыбкой.
(17)Казалось, чудесам не будет конца. (18)Раскланявшись, он сменял готовые
пейзажи чистыми листами бумаги, и вновь на глазах у нас возникали как бы
сами собой невиданной яркости малиновые закаты, избушки в снежных шапках
среди сахарно-голубых сугробов, бирюзовые озера с лебедями и апельсиново-лимонные осенние рощи.
(19)Наконец «виртуоз» приступил к своему коронному номеру. (20)Сдвинув
мольберты вплотную, он прикрепил к доскам два свежих листа и стал орудовать
обеими руками, правой и левой, малюя одновременно два пейзажа — летний и
зимний.
(21)И тут вдруг из первого ряда поднялся сидевший там наш учитель рисования
Александр Григорьевич.
(22)Долговязый и тощий, в своей вытертой на локтях бархатной блузе и
шнурованных сапогах, он направился, горбясь, к выходу через весь зал. (23)Его
седоватая бородка вздрагивала, губы кривились. (24)Выражение нестерпимой
обиды, написанное на его худом, обычно едко-насмешливом лице, я запомнил
надолго и вспоминал не раз впоследствии.
(25)Вспоминал, когда бился над первыми своими этюдами, над каким-нибудь
простеньким на взгляд мотивом. (26)Вспоминал, размышляя о непримиримой
вражде между ремеслом и искусством. (27)Вспоминал, думая о поверхностной
легкости, о заученных приемах, за которыми не кроется ничего действительно
важного или хотя бы искреннего и которые тем не менее подкупают порою
зрителя так же неотразимо, как подкупила когда-то нас, несмышленышей из
трудшколы, ловкость рук заезжего мастака.
(28)Умение отличить в искусстве настоящее от поддельного, понять разницу
между действительной красотой и «красивостью» — не простое дело.
(29)Многие полагают, что понимание живописи дается само по себе, не требуя
никаких усилий. (30)Но это так же неверно, как и то, что ребенок, едва
научившийся складывать слоги в слова, может наслаждаться поэзией Пушкина
или прозой Тургенева.
(31)Есть дистанция между первой детской песенкой и симфонией Чайковского
— только пройдя эту дистанцию, начинаешь понимать, какие сокровища
человеческих чувств кроются в музыке.
(32)В каждом из нас природой заложена способность воспринимать
прекрасное. (33)Но эта способность, как и все другие природные способности
человека, нуждается в развитии.
(По Л. Н. Волынскому*)
* Леонид Наумович Волынский (1912/1913—1969) — советский писатель и
художник.