№ 94 Второй выпуск, 26 мая

Пятница, 26 мая 1995 года

Лето 1942-го… От Москвы до фронта даже по разбитым дорогам - всего день пути. Уже блокирован Ленинград, оставлены почти вся Украина и Белоруссия. Нет и нет второго фронта… А здесь началось новое

наступление германских лавин. В действие пришли огромные силы: почти миллион солдат и офицеров, 1260 танков, свыше 7 тысяч орудий и минометов, 1640 боевых самолетов. С 13 июня по 24 июля волна наступающих захлестнула Донбасс и устремилась в излучину Дона, нацелилась на Сталинград и Северный Кавказ. Дальше отступать было

некуда, судьба страны повисла на волоске. Знаменитый приказ наркома обороны номер 227 от 28 июля скорее по-

ходил на крик отчаяния: «Пора кончать отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до

последней возможности».

Что ж, когда приходилось совсем туго, Сталин находил слова к «братьям и сестрам», взывал к памяти предков… Это потом сочинят целые тома с красными и синими стрелами ударов и контрударов. Будут формулировать торжество военной мысли полководцев «сталинской школы". Потом примутся вычеркивать из тех книг то Старина, то Хрущева и договорятся до перелома в ходе войны, благодаря высадке на Малой земле под Новороссийском полковника Брежнева.

Но оставим право рассуждать об одержанных и утраченных победах, переиначивать те стрелы военным историком, и опустимся пониже, к свидетельствам тех, кто выносил все кошмары «сталинградского котла».

Вот только одно место той кровавой битвы, только один из дней - 11 ноября 1942 года. А место - мартеновский цех завода «Красный Октябрь». Судьба свела здесь тогда с нашей стороны командира батальона капитана Тимофея Ромашкина, а с немецкой … - тоже комбата и тоже капитана Гельмута Вельца. Их командные пункты были разделены всего 25 метрами. Записки двух комбатов являют собой как бы единый репортаж, написанный двумя разными перьями.

Ромашкин записал в своем дневнике:

«Завод был словно окутан черной пургой. Где-то, наверное, у электростанции, горел мазут. А вокруг стоял сплошной гул. Уханье бомб, снарядов, автоматно-пулеметные трели и еще сотни звуков - все это, сплетаясь вместе, давило на виски, на плечи. Уже потом, привыкнув, мы начинали чувствовать себя беспокойно, если замирала на минуту эта тягучая нота войны, если переставали вздрагивать стены мартеновских печей, где укрылся наш батальон.

Казалось, время неразделимо: нет ни утра, ни вечера, нет ни дня, ни ночи. Нечто сплошное, неизмеряемое. Иногда я думаю: неужели тогда мы могли мечтать, смеяться, писать письма и стихи? Но ведь все это было: мы мечтали, смеялись, писали письма и стихи. Правда, у нас были особые стихи.

У командира усиленного саперного батальона Гельмута Вельца настроение было совсем иным:

«В развалинах разрушенного волжского города рухнули привычные шаблоны управления войсками, потеряли свой смысл прописные истины, которым учили нас в военных академиях и школах. Десятилетиями внушавшиеся и всеми признанные принципы и авторитеты просто-напросто сметены. Зачастую добытые обильно пролитой кровью военные доктрины, которые нам вдалбливали в аудиториях высококвалифицированные преподаватели, здесь непригодны. Масштабы и суровость этой битвы изменили арифметику войны, во всяком случае у нас.

Участки, занимаемые дивизиями, имеют протяженность всего километр… При атаках на каждые пять метров линии фронта приходится одно орудие. Расход боеприпасов возрос десятикратно. Так называемой нейтральной полосы во многих случаях нет вообще. Вместо нее тонкая кирпичная стена. Иногда линия фронта проходит даже вертикально, когда мы, кемнов примеру, засели в подвале, а противник - - на первом этаже или наоборот. Захват небольшого цеха - дневная задача целой дивизии и равнозначен тнымом выигранному сражению.

Мы уже предприняли немало попыток штурма. Часто сталкивались к лицу с противником. Знаем, что это такое - - полчаса ближнего боя. Ближний бой, рукопашная схватка день за днем, месяц за месяцем, вот что такое Сталинград! Уже многие недели бьемся мы здесь, чтобы совершить этот жалкий кошачий прыжок в сравнении с теми пространствами, которые мы оставили позади в ходе наступления. Так в чем же дело? Что случилось с нашей армией?».

Капитан Ромашкин:

ко.

Встречный бой

Вы спокойно готовите взрыв. Наготове пехота вас ждала, Смелость ваша решила успех, Взрыв! Стена разлеталась, упала.

И пехота ворвалась в цех.

«Бой за третий цех» - так назвал красноармеец Славин свое стихотворение. Я переписал его в свой фронтовой дневник и теперь читаю его не как литературный критик, а как солдат. Мне не важно, ямб тут или хорей. Я вижу за словами знакомые лица, слышу бой, у которого были свой пролог и эпилог».

«11 ноября 1942 года. Немцы будто обезумели. С шести утра - десятая атака. Мы перебираемся к мартеновской печи, где расположен КП майора Можейко, командира нашего полка. В подвале - полумрак. Но все равно видно, как осунулось лицо Можейко. Он смертельно устал. - Практически от полка остался неполный батальон, - говорит Можей-

Человек, не видавший войны, написал бы, наверное, так: «Командир полка сказал это со вздохом, с болью в голосе». Но нельзя на бумаге выразить ту интонацию, с которой говорил Можейко. Война не огрубила, не сделала нас холодными. Сжимает горло, щиплет глаза, когда садишься писать письмо родным товарища, который погиб на твоих глазах. И все чувства выливаются в одно - ненависть к врагу - - зачем они пришли к нам?

Не знаю, как старший лейтенант Карамзин сохранил баян в этих непре-

вращающихся боях, когда человек, кажется, должен забыть обо всем!

Я хотел крикнуть: - Прекратить!

Но не смог. Карамзин заиграл вальс "На сопках Маньчжурии". И вдруг с немецкой стороны донеслась тоже музыка. Там играли на скрипке и губной гармошке. Какая-то мягкая, обволакивающая волна коснулась меня: там тоже думают о женах и детях. Но потом губная гармошка и скрипка уже бесили. Нет, мелодия, несущаяся с той стороны, без души. И они, возомнившие себя сверхчеловеками, - - не люди. Зачем они пришли к нам? Испоганить, спалить брянское село, где я родился. Убить моего друга. превратить в рабыню мою сестру… Но тишина уходит. Умолкают баян, скрипка, губная

гармошка. Немцы бьют из пулеметов, что-то орут. Они идут в атаку. Я командую: «Залповый огонь из всех видов оружия!». На левом фланге команду «Огонь!» дает старший лейтенант Бойков».

Про те же события Гельмут Вельц:

лицом

«Ночь. Сидим в блиндаже. Диктор объявляет выступление фюрера. И вот мы уже слышим голос, которого так ждали: «Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта, у одного определенного города… Остались незанятыми только несколько совсем незначительных точек»…

Затем следует «Приказ на наступление 11.11.42». «Противник значительными силами удерживает отдельные участки территории завода «Красный Октябрь»». Основной очаг сопротивления -- мартеновский цех. Захват этого цеха означает падение Сталинграда. 179-й усиленный саперный батальон 11.11 овладевает цехом и пробива-

ется к Волге. Ближайшая задача - юго-восточная сторона цеха.» Смотрю на часы: 02.55. Все готово, ударные группы заняли исходные рубежи для атаки. Их вооружение и средства ближнего боя проверены. В минных заграждениях перед цехом проделаны проходы.

Пора выходить. Бергер остается у аппарата. Вместе с Эмигом пробираюсь через бесконечные развалины в район исходного положения. Еще совсем темно. Только гораздо южнее в небе протягиваются трассы пуль и снарядов. Я пришел как раз вовремя. Сзади раздаются залпы наших орудий. Невидимые снаряды прокладывают себе путь. Завывая и свистя, они рассекают воздух и рвутся в пятидесяти метрах впереди нас, в цехе. Но наша артиллерия уже переносит огневой вал дальше. Вперед!…

Внутри цех представляет собой одну сплошную воронку. Авиация целыми неделями бомбила этот завод. Эскадры бомбардировщиков, пикирующих и обычных, сменяли друг друга. Гаубицы, пушки и мортиры переворачивали все вверх дном. Здесь не осталось ни единого целого места».

Нет, там за кирпичной стеной не все убито. Капитан Ромашкин запи-

сывает: «…Метнулся свет коптилки, освещающей КП. Вместе со связным, будто из-под земли, вырос заместитель командира нашей 45-й Щорсовской дивизии подполковник Баканов.

Дмитрий Евстигнеевич снял плащ-палатку, отряхнулся от мокрого

снега и грязи, налипшей, когда он полз по траншее с берега Волги, где располагался командный пункт дивизии. Выслушав Можейко об обороне цеха, Баканов объяснил обстановку: - Я понимаю, что вашему полку тяжело. Но подкреплений дать не можем. Всей дивизии сейчас трудно. Генерал Чуйков приказал: во

что бы то ни стало удерживать занимаемые позиции…

Баканов сообщил, что на переправу надеяться трудно: заморозки, кое-где уже лед. Надо экономить боеприпасы, продовольствие. - И все-таки, - - продолжал заместитель командира дивизии,надо контратаковать. Фашисты должны думать, что нас больше, чем

на самом деле.

ВЕЧЕРНЯЯ МОСН

Как ковалась Победа

…Мы провожали саперов ночью. Похлебин, Моторенко, Курянский, Кузьминых, Шолох неторопливо разделили по мешкам тол, обвязались шнурами. Каждый взял автомат, гранаты, лопату, кирку. На землю уже лег снег. В белых маскировочных халатах саперы поползли к третьему цеху. Какими длинными были эти пятьдесят метров! До стены оставалось совсем немного. Чтобы гитлеровцы не заметили их, открыли на правом фланге огонь. Треск пулеметов заглушал удары кирок о землю: саперы рыли траншею, куда они должны были заложить тол. Кажется, все готово. Саперы отползают назад. Зажигают шнур. Сейчас мне надо дать сигнал. Я выпускаю красную ракету. Гремит взрыв. Это сработали саперы. Стена третьего цеха валится и тут же наши артиллеристы и минометчики открывают беглый огонь.

Через тридцать минут я выпускаю зеленую ракету, наши орудия

минометы прекращают огонь. Даю штурмовым группам команду атаковать третий цех… Первым врывается в южную часть цеха старшина Кузнецов со

и

своим взводом. С севера влетает, преследуя отступающих, группа старшего лейтенанта Сухарева. На левом фланге электростанцию берет штурмом старший лейтенант Турыкин со своими солдатами. Справа наступает старший лейтенант Карамзин. Кроме того, наши атаки поддерживает батальон Богунского полка».

Тогда, в Сталинграде

«Дорогая мама!… Мы много видели, мы много пережили. Фронт стал нашей второй жизнью, боевые товарищи -- нашей семьей. Злоба на захватчиков спала пальцы наших рук со штурвалами самоле-

тов, и даже смерть не в силах оторвать их. Вот так умер в бою пилот Михаил Ломака. Он даже мертвый держал штурвал. В часть вернулся только стрелок самолета татарин Мансур Минулин. Он протянул руки вперед, схватил дрожащими пальцами воздух, показывая, как держал штурвал Ломака!

Вылетая в бой, мы кладем наган на колено. Собьют самолет над территорией врага - шесть пуль в фашистов, седьмую - себе в сердце. Это не значит, что мы не любим жизнь. О, как мы ее любим! Во много раз сильнее, чем прежде. С жадностью и удивлением смотрим на природу, словно в первый раз раскрылась она перед нами во всей своей чарующей красоте.

Дорогая мама! Я готов спокойно умереть в бою и не дрогну даже тогда, когда вспоминаю, что тебе придется остаться одной, без сына. Гудят моторы. Скоро мы пойдем в бой. Так благослови же меня, мама, на смерть или победу.

Твой сын Ю. Казьмин.»

опно

, тносqcda

Дерзкий этот удар застал саперов Гельмута Вельца врасплох. Он пишет: «Наискосок от меня конические трубы, через которые открывают огонь русские снайперы. Против них пускаем в ход огнеметы. На несколько мгновений в радиусе 30 метров становится светло, как днем. Успеваю заметить пересекающую цех баррикаду из вагонеток, рельсов, балок и стальных штанг. Недалеко залегла штурмовая группа. Оглушительный грохот: нас забрасывают ручными гранатами. Обороняющиеся сопротивляются всеми средствами. Да, это стойкие парни. Смерть завывает на все лады. Из последних сил добираюсь до воронки в углу цеха. Там кто-то есть. Это наш врач, он перевязывает раненого.

- Сколько на твоих?

- Семь. Ушам своим не верю: три часа боя, а продвинулись всего на 70 метров. В этот самый момент над цехом как раз взвивается красная ракета, за ней - зеленая. Это значит - русские начинают контратаку, требуется подкрепление.

В подвале навстречу мне бросается Бергер:

-Господин капитан: Фетцер только что доложил -- русские атакуют! - Знаю. Подкрепление уже в пути. Еще донесение справа: Шпрингер не продвинулся ни на шаг. Думаю, сегодня неудача. Жужжит телефон. -У аппарата фельдфебель Фетцер. Русские атакуют. Больше держаться не могу.

Справа от меня стоит сапер, весь в глине и грязи, по лицу течет пот: Донесение от фельдфебеля Шварца. Обер-фельдфебель Лимба тяжело ранен в голову осколком снаряда. Половина штурмовой группы перебита. Оставшиеся залегли, не могут сделать ни шагу ни вперед, ни назад. Сопротивление слишком сильное. Фельдфебель Шварц просит подкрепления и дальнейшего приказа. Даю связному письменный приказ -- лежать до наступления темноты,

потом отойти назад на оборонительную позицию. Итак, конец! Все оказалось бесполезно! Не понимаю, откуда у русских еще берутся силы. Просто непостижимо. Бессильная ярость овладевает мною. Первый раз за всю войну стою я перед задачей, которую просто невозможно разрешить. Итог уничтожающий. Больше половины солдат убиты или тяжело ранены. Убитых удалось вынести только частично, так как противник продолжал преследование. Теперь цех снова полностью в руках русских. Положение, как накануне.

Итак, цех прямой атакой не взять! Во всяком случае, не с нашими силами. Осознание этого факта потрясает меня. Ведь такого мне не прихофронв инжехорошо ос-

дилось переживать за всю кампанию. Мы прорывали стабильные ты, укрепленные линии обороны, преодолевали оборудованные нерном отношении водные преграды - реки и каналы, брали нащенные доты и очаги сопротивления, захватывали города и деревни. Нам всегда хватало боеприпасов, нефти, бензина, взрывчатки, дымовых шашек, стали, чугуна, цветных металлов и резины. А тут, перед самой Волгой, какой-то завод мы не в силах взять! Для меня это отрезвляющий удар: я увидел насколько мы слабы. Чем это кончится, Сталинград и вся война?».

Итог тому дню подвел и комбат Тимофей Ромашкин: «Уже потом, когда бой закончился, я смотрю на лица погибших: Кобзев, Масленников, Гурыкин, Гречушников…У У Гречушникова открытые немертвые глаза и на бледном лице -

- улыбка. Я поднял его мертвое тело и прислонил к груди. А он, убитый, все улыбался прекрасной, мудрой улыбкой. И я вспомнил, как рассказывали мне о сержанте Тарасове. Он, когда по Волге уже шла шуга, вместе с другими саперами переправлял на лодках боеприпасы. Река дыбилась от разрывов бомб и снарядов. Тарасов, чтобы не падали духом молодые бойцы, беспрестанно шутил, рассказывал забавные истории. Когда солдаты улыбались, Тарасов говорил серь-

езно:

- Когда смеетесь, смотрите в сторону гитлеровцев. Они наблюдают за нами из биноклей. Пусть боятся. Я гладил улыбающееся лицо Гречушникова и ду-

мал о том, что он, мертвый, победил…

Итак, два репортажа об одном и том же дне, с одного и того же места. По обе стороны кирпичной стены царил одинаковый кошмар, лилась кровь, бесновалась смерть… Но как по-разному все это воспринималось.

Если не вернусь…

На фронте ходила легенда о тяжело раненым радисте, которого дос-

тавили в госпиталь с торпедированного корабля. Как ни старались врачи привести парня в сознание - ничего не получалось. Лежал недвижимый и лишь почему-то стучал одним пальцем по тумбочке. Как позже выяснилось, и в беспамятстве раненый продолжал отбивать знак бедствия - SOS. Тогда пригласили другого радиста и в надежде остановить шок по-

просили отстучать: «Сигнал принят». Раненый принял ответ и рука его опала. Умер! Да, здесь никто не хотел умирать. Ни рядовой боец, ни комбат, ни генерал. Но все понимали - в живых суждено остаться немногим, о чем

откровенно писали домой.

Легенда бередила воображение. И не больше - - за факт не принималась. Только вот и раз, и другой, и третий подтверждались слова Ю. Казьмина из письма к матери. На полевых аэродромах механики дивились - с какой аккуратностью приземляются вконец продырявленные или даже горящие машины, но летчики не вылезают. Почему? Откроют фонарь - - пилот мертв. Выходит, как у того радиста, последняя крупица жизни у них уходила, чтобы дотянуть до своей полосы.

Кажется, совсем недавно, в начале осени, германские асы хозяйничали в сталинградском небе. Они даже садились передохнуть, выкурить сигарету в ровном, как стол, степном Заволжье и спокойно возвратиться. Теперь же, когда кольцо сомкнулось, и окруженную группировку приходилось снабжать по воздуху, немецкие самолеты десятками падали и догорали на земле, так и не доставив ни продуктов, ни боеприпасов. Как ни тяжелы были бои среди развалин «Красного Октября» - самое страшное ждало окруженных в котле. Он стал поистине адским. Эти письма, полные отчаяния, не попали тем, кому адресовались. Цензура упрятала их, чтобы в Германию не просочилась правда о Сталинграде. Тридцать лет пролежали опечатанными кожаные мешки полевой почты 6-й армии Паулюса, пока их не обнаружили в далекой Франции. Да, Гитлер не раз обещал деблокировать 6-ю армию генерал-полков-

«Твое письмо у меня перед глазами, отец. Ответ мой будет коротким. Я думал, что могу рассчитывать на твою помощь. Мне трудно допустить, что ты можешь принести в жертву собственного сына. Я просил тебя вызвать меня отсюда до того, как эта стратегическая бессмыслица заставит меня жрать землю. Это было для тебя легко: одно слово по моему поводу, и пришел бы соответствующий приказ…

Это письмо будет не только коротким, оно будет последним, которое я тебе пишу, ибо у меня не будет больше возможности писать, даже если я захочу. Нельзя и предположить, что я окажусь когда-нибудь перед тобой, чтобы сказать то, что я сейчас думаю… Придет время, когда каждый человек в Германии проклянет сумасшествие этой войны. Нет победы, господин генерал! Есть еще знамена и люди, которые падают, но к концу не будет ни знамен, ни людей… Сталинград - - это не военная необходимость, а политическая авантюра. И ваш сын не будет в ней участвовать, господин генерал!»

«Дорогая, я всегда думаю о тебе. Сегодня в час обеда я снова думал о тебе, о вкусных блюдах, которые ты мне готовила. Мои носки превра-

тились в лохмотья, и я кашляю так, что задыхаюсь. У нас нет лекарств. Пришли мне микстура против кашля. Так же ли холодно вам или нет? Старайся быть в тепле, если это возможно. Я не смог отпраздновать Рождество. В тот момент я находился неизвестно где за рулем автомобиля, заваленного снегом, в поисках дороги. Все-таки я пока жив…

Русские вокруг нас, и мы не сможем уйти отсюда, если только Гитлер нам не поможет.»

ника Фридриха Паулюса. На выручку ей были брошены войска Манштейна. У этой операции было броское название … «Зимняя гроза». Увы, гроза не состоялась.

Обращаясь к еще живым, Геринг разглагольствовал: «В конце концов, как ни жестоко это звучит, солдату все равно где сражаться и умирать, в Сталинграде, под Ржевом или в пустынях Африки, или на Севере, за Полярным кругом в Норвегии».

Можно вести разные дискуссии о роли фронтов и армий, их успехах и просчетах в ходе сражений на Волге. Только вот письма из кожаных мешков не переиначить. …Как после этого не задуматься - почему одни и мертвые остава-

«Ты всегда меня воспитывал так, что Бог был у меня в душе. Ты

спаситель душ, отец, и в последнем письме ты говоришь только об Истине или о том, что считают Истиной… Я искал Бога в каждой воронке от снаряда, в каждом разрушенном доме, за каждым углом улицы, искал, когда я прятался в траншее, искал его на небе. Но Бог ни разу не показался, хотя я всем сердцем его призывал… На земле убийство, голод, с неба сыпятся бомбы…

Нет, отец, Бог не существует! Он существует только для вас в мо-

литвенниках и псалмах, в проповедях кюре и пасторов, полных благочестия. Он существует в звоне колоколов и в запахе ладана. Но в Сталинграде Бога нет».

лись живыми, сажая самолеты, а другие живыми превращались в мертвецов?

Лучше в плен, чем…

«31 января 1943 года, 7 часов утра. Медленно наступал тусклый рассвет, - - вспоминал адъютант командующего 6-й армией полковник Вильгельм Адам. - Паулюс еще спал. Только я хотел тихо встать, как в дверь постучали. Паулюс проснулся. Вошел начальник штаба. Он подал генерал-полковнику лист бумаги и сказал: «Поздравляю вас с производством в фельдмаршалы. Это последняя радиограмма, она пришла рано утром». - Должно быть, это - приглашение к самоубийству. Но я не достав-

лю им этого удовольствия, -- сказал Паулюс, прочитав бумагу.

Шмидт продолжал: - Одновременно я должен доложить, что русские пришли. - Сказав это, Шмидт сделал шаг назад и открыл дверь. Вошел советский генерал с

переводчиком и объявил нас военнопленными. Я положил на стол перед ними пистолеты. Хорошо, что у меня еще была печать. Я выполнил свою последнюю служебную обязанность -- вписал в солдатскую книжку Паулюса производство в генерал-фельдмаршалы, скрепил это печатью, которую тут же

бросил в горящую печь…

Советские и немецкие солдаты, еще несколько часов назад стрелявшие друг в друга, во дворе мирно стояли рядом, держа оружие в руках или на ремне. Но как потрясающе разнился их внешний облик! Немецкие солдаты -- ободранные, в тонких шинелях поверх обветшалой форменной одежды, худые, как скелеты, истощенные до полусмерти

фигуры с запавшими, небритыми лицами, Солдаты Красной Армии - сытые, полные сил, в прекрасном зимнем обмундировании… Внешний облик солдат Красной Армии казался мне символичным - это был облик победителей. Глубоко взволнован был я и другим обстоятельством. Наших солдат не били и тем более не расстреливали. Советские солдаты вытаскивали из своих карманов и предлагали немецким солдатам, этим полутрупам, свой кусок хлеба, папиросы и махорку." А в двух тысячах километров отсюда в своей ставке «Вольфшанце» Гитлер тем временем совещался с начальником Генерального штаба Цейтцлером. Вот отрывок из стенограммы.

Фюрер: .Могу сказать одно: возможности окончания войны на Востоке посредством наступления более не существует. Это мы должны ясно представлять себе. Цейтцлер: Да.

Фюрер: Без материальных ресурсов я не могу осуществить наступление. Я не могу проводить его только солдатами… Я не знаю, как поступить в случае с Паулюсом. Нужно передать командующему в Северном котле, чтобы он при любых обстоятельствах удерживал котел. Котел должен обороняться до последнего солдата.

Цейтцлер: Это я уже предвидел! Я думал, они поглумятся над мертвым Паулюсом… А теперь дело обстоит еще хуже.

Фюрер: Он в ближайшее время выступит по радио, вот увидите, Зейдлиц и Шмидт будут тоже говорить по радио. Они запрут их в крысином подвале, и через два дня они будут настолько измучены, что немедленно заговорят. Вообще нужно сказать: это было в общем не капитуляция, а победа превосходящих сил.

Цейтцлер: Можно еще вставить, что русские извратят то, что еще

меньше нами будет сообщено мировой прессе… Фюрер: Что они в течение месяцев не имели продовольствия и что поэтому русским удалось многих подавить своим превосходством. Цейтцлер: Я также полагаю, что такая мотивировка является правильной.

…Ни в какие «крысиные подвалы» Паулюса не сажали. Он жил на одной из подмосковных дач лубянского ведомства и читал лекции по истории военного искусства. В ту дачу потом никто не въезжал, она постепенно ветшала. И доживала в ней век лишь кухарка фельдмаршала, о которой все забыли.

Уезжая на родину, Паулюс писал: "Прежде чем я покину Советский Союз, я хотел бы сказать советским людям, что некогда я пришел в их страну в слепом послушании как враг, теперь же я покидаю эту страну как ее друг». Анатолий ИВАЩЕНКО

Фото из архива

В памяти навсегда

Уходили, чтобы вернуться

Различные заметки историка Николая Терентьева часто публикуются в «Вечерке». Он один из организаторов и директор «домового» музея - на улице Чаплыгина, 15. Сначала это был музей с экспозициями о жизни жильцов этого дома - бывших ссыльнопоселенцев и политкаторжан. Потом - - с экспонатами вообще о московском быте, о жизни москвичей. Н. Терентьева можно назвать летописцем своего дома, о котором он написал целую книгу и готовит ее к печати.

Ряд страниц книги - о военных буднях 1941-1945го, о фронтовиках, вернувшихся и не вернувшихся с войны.

Лев КРИВЕНКО

Покурить хотелось

В роте не теряли времени даром и, самостоятельно про-

изведя рекогносцировку местности, нашли забытый склад. В лесу. Склад этот обнаружили за оборонительной линией, которая еще не установилась. И стали туда ходить. Существовал негласный договор: никому про это место не рассказывать. Рылись в помещении, заваленном хламом, пустыми коробками и ящиками, но иногда находили нераспечатанные пачки сигарет. Никто из начальства про этот склад так и не узнал.

Но однажды в землянку вбежал солдат из их роты и взволнованно рассказал, что в лесу чужие, немцы. Побежали туда, автоматы на изготовке. В лесу никого нет. Завернули на склад…

А дальше… При входе с одной стороны стоят прислоненные к стене наши автоматы, с другой - фрицев. Наши открывают ящики в одном углу, те копошатся в другом, делая вид, что не замечают друг друга. Засуетились, начали быстро заталкивать по карманам пачки. Взяв, не торопясь, автоматы, перекинули их сразу

за спины и, не оглядываясь, медленно разошлись. - Лев, а ты там был тогда? - спросил я его.

Закурил для вида. Но крепость так себе, с нашей

гродненской махоркой не сравнить.

Я получила по карточке батон белого хлеба и несла его в дом. Во дворе задержалась, держа свой батон. Словно мне некуда его девать. Вдруг… Смотрю идет в солдатской форме Л. Кривенко. Мы бросились в объятия друг друга. Я подумала: сейчас он придет к себе домой в 156-ю квартиру, а там, я знала, шаром покати, ничего нет.

А у меня есть мой батон, и я ему его отдала. Я об этом забыла, но Лева всегда помнил. Позже он рассказывал, что положил мой подарок под подушку. Утром он уезжал в часть, а батон взял с собой. В тамбуре к нему привязался какой-то патруль. Видя, что дело плохо, он стал быстро откусывать, запихивать куски в рот,, но не успел - отняли батон, но и отвязались.

Михаил ТЕРЕНТЬЕВ

В 1943 году дома получили письмо, что лейтенант Михаил Терентьев во время боя тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Потом стали приходить письма из госпиталя, и родные его ждали. Часто подходили к окну, чтобы увидеть: не идет ли Михаил. Както раз подходят, а он действительно идет по двору в шинели, в пилотке, прихрамывая.

Михаил служил в 51-й отдельной лыжно-стрелковой бригаде. Был ранен зимой под Мценском.

Батон

Особое место в его устных рассказах занимали военные истории. Он прослужил всю войну в пехоте, в рота автоматчиков. 9 Мая всегда говорил:

- Это наш праздник. Говорил, что войну выиграл солдат. Тело солдата. Солдата никогда никто не жалел. Но солдат всегда приспособится, приноровится, где схитрить, где проявит смекалку, а

где выдюжит.

A. К.-

Вспоминал: - Словно от удара ломом по ноге упал. Всю ночь полз полем, только утром выбрался на дорогу. Оглянувшись, увидел на столбе щит с надписью: «Острожно! Минное поле».

Его подобрал ездовой, возвращавшийся с передовой на санях.

Вениамин ГЕНКИН

Во дворе его звали просто Бен. Мы с ним никогда не были знакомы, даже не здоровались, домой к нам он никогда не заходил. Перед войной поступил в Литинститут им. Горького.

Бывают дни, когда никому и ни во что не веришь. Тогда казалось, что война нескончаемо долго длится. Вдруг приходит Бен и говорит:

Я еду на фронт военным корреспондентом. Если я встречу Мишу, что ему передать? Конечно, он понимал, что не встретит никого, но это были символические слова. Сами слова, что он встретит, когда уже не верится и не ждешь, озаряют надеждой и радостью.

Мишу он так и не встретил, а сам не вернулся Бен в 1944 году подорвался на мине. Первый налет

с фронта.

В наших домах на Чаплыгина, 15 (тогда Машков переулок) и Покровке, 37, с начала войны были организованы бригады из жильцов - гасить зажигательные бомбы, тушить пожары.

На чердаках и крышах были подготовлены ящики с песком, бочки с водой, железные щипцы, рукавицы, На 37-м доме до сих пор сохранилась площадка, где была установлена зенитка. Каждый раз во время воздушной тревоги (это было в основном вечером) с первого дня войны ребята вместе со взрослыми бежали на крышу. Ждали налетов, но самолеты в московском небе так и не появлялись.

И только ровно через месяц, 22 июля, к Москве прорвался немецкий бомбардировщик. Все прожектора сошлись в одной точке. В бинокль был виден самолет со свастикой. Зенитки открыли по нему бешеный огонь… В этот день на крышу упали зажигательные бомбы. Их побросали в бочки с водой и в песок.

Александр ВОЛКОВ

Звонок в дверь. Открываю. Входят двое, по виду штабные офицеры.

А. К.

Здравствуйте, вас хочет видеть майор Волков Александр Григорьевич.

- Майор? Так где же он? Пусть войдет.

- Вы понимаете, - как-то мнутся, - - он не может. Да он внизу, вас ждет. Когда я сбежала вниз, то во дворе увидела с копной светлых волос Сашу Волкова, он был без двух

ног. Потом были случаи, когда близкие знакомые при встрече

на улице с ним не здоровались. Я сама видела, как Александр Григорьевич рычал на таких в их присутствии: - Некоторые меня не замечали!

А. К.

Профессор А. Г. Волков, доктор филологических наук, преподавал на филфаке МГУ введение в языкознание. После войны он очень трудно поднимался «на ноги», одно время казалось, что вообще сорвется «в штопор». Но…

Николай ТЕРЕНТЬЕВ