Хорошо, что в этом вопросе есть кавычки — потому что границы, разумеется, всегда были проницаемы. До недавнего времени массовая культура с запаздыванием реагировала на открытия культуры «элитарной», и литература не была исключением: например, порнографическая (в тогдашнем смысловом наполнении этого слова) литература, очень популярная в начале XX века, следовала за откровенностью Золя и Мопассана, утрируя ее. Утрирование вплоть до абсурдности (которой авторы не замечают) — характерная черта массовой литературы, по крайней мере, того времени: так, романы Арцыбашева заимствуют эффект «психологизма» у Достоевского, весь сеттинг — примерно у тургеневского романа, а злободневные половой вопрос и всплеск суицидальности (заметьте, не богоискательство и не революционную бесовщину, а нечто более понятное и щекочущее для массового читателя) — из газетной хроники. В результате получается, например, роман «У последней черты» — вещь в своем роде выдающаяся: в мировой литературе найдется немного текстов, до такой степени соответствующих синопсису «В общем, все умерли». Там, где массовый писатель хочет достигнуть глубины, он приходит к фарсу. Туда его приводят благие намерения в сочетании с неадекватной развитию искусства эстетической (этической — во вторую очередь) программой. Там же, где массовая литература не ставит себе целью поучать и сочетается с писательским талантом и новаторством характеров, она становится классикой жанра, переживающей многие толстые и пыльные тома. Таковы, например, рассказы Конан-Дойла о Шерлоке Холмсе — на которые тут же находятся свои низовые подражания, избавляющиеся от всего индивидуально привлекательного или же это привлекательное калькирующие (изучать этот механизм начинал еще Корней Чуковский, у которого интерес к массовой культуре сочетался с морализаторством; см. статью «Нат Пинкертон и современная литература»).
Ну а нагляднее всего отличие «массового» от «элитарного» в начале XX века прослеживается в поэзии. В начале 1910-х символизм уже перестал эпатировать, стал почтенным литературным явлением, его открытия вросли в плоть русской поэзии и стали порождать целые школы эпигонов — параллельно с эпигонами еще предыдущих дискурсов. Разумеется, философская подоплека символизма — антропософия, эмблематика, поиски Софии — в этих стихах исчезает, а остается экзотизм и общая абстрактная возвышенность; приторный экзотизм приводит и появлению Северянина, который сумел возвести его в самостоятельное литературное явление, и к появлению десятков безвестных подражателей. Лучше всего прочитать обо всем этом в книге Олега Лекманова «Русская поэзия в 1913 году» (1, 2): Лекманов поставил себе целью прочитать и охарактеризовать вообще все русские стихи, опубликованные в этом самом году, чтобы получить срез не «элитарной» поэзии, а именно общей картины. Этот срез пронизывают генеалогические и иерархические линии, и наблюдать за их траекторией интересно и поучительно.