Начнем с того, что «Романс Скрипача» — не отдельное стихотворение. Оно входит в поэму «Шествие», в которой стилизованы музыкальные отрывки, своего рода парад различных героев, выражающих состояние души говорящего. Эти герои характерны для площадного театра, это герои-амплуа: Король, Лжец, Поэт, Любовники; есть здесь и Арлекин с Коломбиной из итальянской комедии дель арте, где спектакли импровизируются, но обладают набором частых мотивов и сюжетов; есть и архетипические литературные герои — Дон Кихот, Гамлет. Представляя Скрипача, Счастливца или Поэта, говорящий в них перевоплощается: они становятся выражениями того, что происходит у него на душе, и «шествие» можно счесть фазами длительного переживания. Иногда эти фазы перемежаются комментариями рассказчика — того же говорящего, но уже с высоты пережитого. Так, после истерического романса Поэта («как нравится мне громко плакать днем, / кричать по телефону твоему») комментатор произносит: «Вот наш Поэт, еще не слишком стар, / он говорит неправду, он устал…» Словом, перед нами сложное произведение, и его анализ потребует гораздо больших усилий, чем разговор об одном только «Романсе Скрипача».
Теперь обратимся собственно к этому «Романсу».
14. Романс Скрипача
Тогда, когда любовей с нами нет,
тогда, когда от холода горбат,
достань из чемодана пистолет,
достань и заложи его в ломбард.
Купи на эти деньги патефон
и где-нибудь на свете потанцуй
(в затылке нарастает перезвон),
ах, ручку патефона поцелуй.
Да, слушайте совета Скрипача,
как следует стреляться сгоряча:
не в голову, а около плеча!
Живите только плача и крича!
На блюдечке я сердце понесу
и где-нибудь оставлю во дворе.
Друзья, ах, догадайтесь по лицу,
что сердца не отыщется в дыре,
проделанной на розовой груди,
и только патефоны впереди,
и только струны-струны, провода,
и только в горле красная вода.
Не будем забывать, что «Шествие» написано в 1961 году и относится к раннему периоду творчества Бродского. Он только-только познакомился с Ахматовой, еще не читал английских метафизиков, еще не видел суда и ссылки — словом, стихи написаны почти до всего, что входит в миф о Бродском. Соответственно иная здесь и поэтика. Во-первых, более зависимая от советской лирики (условных Слуцкого и Мартынова) с ее императивностью: советская поэзия очень любит давать инструкции и указания. Во-вторых, более экспрессионистская; известно, что Бродский увлекался в молодости живописью экспрессионистов и, вероятно, ему была (бы) близка и литература, относящаяся к этому направлению. Для нее характерна резкость тона, контрастность и физиологичность сравнений, яркие цветовые образы. Все это мы находим в «Романсе скрипача».
Как и во многих стихотворениях Бродского, подоплека цепи рассуждений — любовный конфликт («Тогда, когда любовей с нами нет»; ранее в начале «Шествия» — «ушедшая любовь»). Обратим внимание, что здесь происходит с местоимениями и, соответственно, с точками зрения: поэт пытается эксплицировать травматический опыт на неких «нас», обобщить его до трюизма, дальше переходит к доверительному второму лицу в единственном числе, и этот переход можно прочитывать и как обращение к собеседнику, и как обращение к самому себе. Дальше опять происходит расширение для множественного лица, словно сработавший рецепт нужно непременно рекомендовать всем остальным, оказавшимся в такой ситуации. Затем вдруг возникает самое откровенное и уязвимое место стихотворения: «На блюдечке я сердце понесу / И где-нибудь оставлю во дворе»: мы наконец получаем признание от первого лица, признание в том, что вся эта история касается говорящего напрямую (предыдущим намеком было поставленное в скобки «В затылке нарастает перезвон», явная регистрация внутреннего состояния). Наконец, в финале следует обращение уже не к абстрактным «вам», а к друзьям, которым говорящий поверяет свое состояние. Стихотворение, таким образом, становится окончательно личностным.
Что это за состояние, понять нетрудно: тоска, наталкивавшая на мысли о самоубийстве, сублимируется в музыкальное переживание. Заложенный в ломбард пистолет оборачивается другим орудием — патефоном, которое в переносном смысле тоже достигает желаемого эффекта: вынимает душу, убивает. Еще один заменитель пистолета — скрипка: скрипач, берясь за нее, стреляется «не в голову, а около плеча», тем самым советуя, куда лучше девать разрушительные эмоции: в искусство. Разговор об эстетической ценности такого искусства — за кадром: здесь важна только ценность терапевтическая. Музыка помогает говорящему не умереть физически, но делает его все равно что мертвецом — притом не трупом, а именно мертвецом-живым, мертвецом-актором, мертвецом-чувствующим: все его мысли, чувства и действия обратились в мортидо, но невозможно отрицать их наличие. Это можно увидеть по лицу — подобно тому, как на лице умирающего появляется так называемая «маска Гиппократа».
Экспрессионистская горячность подразумевает, что подобное самоощущение скоротечно, но в момент своего проживания заполняет все и кажется вечным: за пределами этого стихотворения нет никакой правды, она вся заключена в страдающем существе, которое вынесло свое отжившее сердце куда-то на блюдечке. Последние три строки и говорят об этой вечности (так мы в момент ссоры с любимым человеком уже прокручиваем в голове всю дальнейшую жизнь без него; через десять минут, может быть, мы уже будем держать друг друга за руки или лежать в одной постели, но сейчас существует только это). Впереди у лишенного сердца субъекта — только эта визжащая надрывная музыка, струны скрипки, уподобляемые телеграфным проводам, по которым бежит мортидное сообщение. Ну и красная вода в горле — что это клокочет: кровь от смертельного нарушения кровообращения? Или просто вино, разделенное с друзьями? Или это одно и то же?
И, разумеется, это вечное страдание заканчивается так же быстро, как и начинается. Если скрипач вышел на сцену под звуки джаза и биение красных софитов, то, доиграв свою мелодию, он неуклюже раскланивается и подбирает монеты. Площадная трагедия достигает выдающейся интенсивности, но, в конце концов, это только спектакль:
Он отнимает скрипку от плеча,
друзья, благодарите Скрипача.
Так завернем в бумажку пятаки
и — в форточку. И взмах его руки
на дне двора беспомощно мелькнет,
он медленно наклонится, вздохнет
и, растянув в полуулыбке рот,
упавшие монеты подберет.
"В горле красная вода" - это вино. Красное.
Струны и провода - символ жизни-игры. Того, кто превзошел любовь и смерти (смотрите выше по тексту). Скрипача, в этом случае.