В чём суть современного акционизма и является ли он искусством?

Хороший повод вспомнить о теории остранения Виктора Шкловского. Остранение — от слова странный. Искусство всегда использует какой-то язык, например, язык слов или изображений. Но люди пользуются этим же языком в обычной жизни. Чтобы они обратили внимание на искусство, всмотрелись в него, художник должен сделать язык немного (или заметно) странным, новым, заставляя читателя или зрителя поработать. Однако, если эта форма языка используется какое-то время, то люди к ней снова привыкают. Следующее поколение художников должно сделать язык еще более странным. И так далее.

Акционизм рождается в раннем авангарде, в провокационных выступлениях футуристов и дадаистов. Для них переосмысление языка искусства включало в себя переосмысление границ искусства и жизни. Искусство должно было изменить жизнь, и не могло существовать только в рамках галерей. Знаменитая желтая кофта Маяковского — вполне акционизм, хотя еще не оформленный как произведение. Или жилетки футуристов, которые они рассматривали как захват тела и улицы живописью — тоже шаг в эту сторону современного акционизма.

Свою роль в развитии акционизма сыграло переосмысление пространства искусства не только снаружи, но и внутри границ галерей и музеев. Марсель Дюшан, выставляя писсуар или велосипедное колесо, показывал, что любая вещь, которая оказалась на выставке — будет искусством. То есть, само пространство музея, ситуация выставки — это уже часть языка искусства. Но что происходит, когда мы привыкаем к пространству музея? Никакое искусство в нем нам уже не кажется странным, потому что мы ко всему готовы. Дюшан указал и на это обстоятельство.

После Второй мировой войны акционизм развивается более интенсивно. И обе первоначальные идеи были в нем сильны: 1) стремление сделать искусство активным участником общественной жизни; 2) критика институций, в которых искусство выступает свободно, но одновременно — нейтрализуется, становится обычным.

Ведь в чем вообще смысл искусства? В трансгрессии, то есть, преодолении границы между возможным и невозможным. Это начинается уже давно: портрет сохраняет нам образ умершего человека, изображение конкретной женщины с ребенком становится символом высшего милосердия, человек, который смешно одевается и говорит стихами, заставляет 300 зрителей всплакнуть, «Времена года» Вивальди длятся около 40 минут, но мы проживаем целый год — и так далее.

Проблема послевоенного западного общества — стремление к консенсусу и к мирному разрешению всех противоречий. Художникам говорится: в музеях и галереях можете делать все, что угодно, но не смущайте остальных! Иначе говоря: не участвуйте в общественной жизни, будьте просто приятным гарниром, развлечением для образованных и эстетов. То есть, трансгрессия уже не работает, искусство становится просто предметом с приятными глазу или слуху качествами, а еще предметом с высокой ценой.

Здесь вопрос, который вынесен в заголовок — «является ли искусством» — приобретает особый смысл. Что он значит на самом деле? Помимо всяких антропологических, философских и социологических аспектов, это еще и вопрос публики: как нам к этому относиться? И подразумеваются такие ответы: если это искусство, то тогда ладно. А если нет, то тогда это какое-то безобразие.

Или так: если это искусство, то какое право оно имеет вмешиваться в нашу жизнь, в политику, смущать нас и вызывать отвращение, страх, сопротивление? Собственно, это вопрошание — и есть во многом цель акционизма. Это вопрос, который не мы себе задаем, подвергая художника сомнению, а который нам задает художник, проверяя нашу позицию: по какую сторону границы между искусством и жизнью мы находимся, и где мы хотим эту границу проводить?

Хорошим примером может быть Венский акционизм в 1960-70 годах — очень агрессивное движение, с акциями, которые намеренно шокировали публику использованием крови, экскрементов, насилием над телам художников и т.д. Своей общей темой венские акционисты сделали критику послевоенного статус кво, в котором участие Австрии в преступлениях фашизма замалчивались, все предпочитали делать вид, что Австрия — одна из жертв. Связанные с насилием акции хдуожников, по словам одного из них, должны были указать на замалчиваемое, но существующее насилие в истории и современности Австрии.

Поскольку острее венского акционизма ничего больше не было, то я даже не буду дальше описывать, а просто дам ссылки на разные материалы.