Роман "Мастер и Маргарита" принадлежит к числу самых оригинальных вещей в русской прозе XX века, - по увлекательности и остроумию сюжетно-образного решения, разнообразию культурных контекстов, легкости стиля.
Перечисленные здесь черты, однако, отнюдь не делают содержание этой книги Булгакова доступным, что называется, для широкой публики. Она требует от читателя обширной общекультурной эрудиции, и в этом отношении является выражением изощренной интеллектуальной составляющей модерна начала XX века . Она задумывалась автором для намеренно узкой и элитарной аудитории - например, как изысканная игра пластами культурного прошлого в стихотворении "Одиссей Телемаку" Иосифа Бродского. Значение "Мастера и Маргариты" как одной из заглавных эмблем оттепели 1960-х трудно переоценить: книга моментально встроилась в литературный процесс новой эпохи, модернистские гармонии которого включали в себя " и Иосифа Бродского, и мифологические абстракции Чингиза Айтматова.
Последняя же книга Булгакова, завершенная им в рукописи за несколько дней до ухода, писалась по горячим следам литературной полемики 1920-х - I половины 1930-х годов. Ее текст был непосредственной и даже отчаянной реакцией на печальную черту времени - вульгарность бесчисленных призывов к ниспровержению культуры прошлого во имя чистоты пролетарской идеологии. Устами и перьями деятелей Пролеткульта направление умов в подобном духе в те времена проповедовалось с самых высоких кафедр официальной литературной критики, не говоря уже о литературной науке. Курса истории России в вузах СССР не существовало до 1934 года.
Скандальные формы публичного отказа от религиозной традиции активно популяризировались Демьяном Бедным, Александром Безыменским и организациями вроде "Союза воинствующих безбожников". Мягко говоря, не были чужды указанной тенденции своего времени ни Маяковский, ни Есенин. Для их современника Булгакова, выходца из духовного рода и сына профессора истории церкви Киевской духовной академии, вся эта обстановка, разумеется, была печальным свидетельством бескультурья и едва ли не символом понижения умственного уровня общества. Такая точка зрения принадлежит в романе "консультанту" - Воланду. "Мастер и Маргарита" писался как не подвластное злобе дня предостережение против примитивного отрицания религии как иррациональной формы культурного опыта человечества.
Реалии советской эпохи на протяжении истории, однако, существенно менялись. Первая журнальная публикация 1967 года (ей способствовал лично Константин Симонов) и первое отдельное издание 1973 года открыли роман 1920-х-1940-х годов, по сути дела, совершенно другому читателю и совершенно другому обществу. В пролетарском пафосе и воинствующей прямолинейности доктрин начальных лет советской эры общее мнение 1970-х было склонно видеть уже некий реликт и анахронизм, ушедший в небытие.
К этому моменту советское общество прошло значительную историческую дистанцию, став по сравнению с изображенными в "Мастере и Маргарите" временами значительно более терпимым.
Приведу здесь один показательный пример. Под негласным ведомственным запретом находилась только практика трансляции церковных служб в теле- и радиоэфире, - при том, что записи православной и католической духовной музыки свободно выходили на фирме "Мелодия" и продавались в магазинах грампластинок.
Земной путь Михаила Булгакова окончился в 1941 году. Михаил Афанасьевич не смог застать Великую Отечественную войну и 3/4 остальной истории советского общества. Но переоцененным романом "Мастера и Маргариту" можно считать лишь в том специфическом плане, что памфлет против плоского атеизма советской идеологии имеет в виду, прежде всего, положение в этой идеологии 1920-1930-х годов. Огромные заслуги (и неоцененные до сих пор!) в борьбе с высмеянным Булгаковым всякого рода культурным нигилизмом принадлежат М. Горькому, заступавшемуся за писателя. Книга не претендовала на изображение всех особенностей советской действительности даже 1930-х годов, являясь документом своего времени. Она рисовала картину взаимоотношений только внутри литературной среды. Видеть в ней сатиру на любую стадию советской эпохи, не беря в расчет существенную историческую дистанцию, было бы, на мой взгляд, некорректным.