Я не знаю даже, как к этому подойти, кроме как сразу и в лоб, поэтому скажу главное, а дальше как пойдёт.
Так вот, никто не знает, в чём гениальность Хлебникова.
То, что она там есть — это очевидно, и ни в каком пересмотре, в общем-то, не нуждается. Но проследить, как она проявляется и в чём она состоит — вряд ли кому-то под силу, как не под силу вообще пытаться определить, что это был за человек. Есть целая плеяда авторов, психологические портреты которых продолжают рисоваться в промышленных масштабах (лидирует в этом отношении, разумеется Кафка, но и о Хармсе не забывают). Хлебников этому анализу не особенно поддаётся.
Очень легко говорить о Бродском, утверждающем, что поэт — это инструмент языка. Совсем не удивительно услышать от Маяковского, что он начал писать стихи потому, что "стал скрипеть". И уж подавно как-нибудь можно разобраться с нашими современниками, много и с удовольствием цитирующими Бурдьё или постструктуралистов. Мы все понимаем, с чем там имеем дело.
Когда же мы слышим от человека выражения вроде «заклятье двойным течением речи, двояковыпуклая речь», и он на таком языке говорит всё время — что это? Проще всего допустить, что это акт, но это не акт. Это огромная система совершенно неинтуитивных связей, описывающих всё мироздание, включая такие его аспекты, о существовании которых вы ещё не подозреваете, поскольку, по выражению автора, слова для них ещё не придуманы. Даже среди людей пишущих и чувствительных к риторике, проникновение в такую конструкцию требует серьёзной мотивации и долгого времени.
Так что даже люди, близко знавшие Хлебникова, и способные досконально разобрать его судьбу и творчество, многие годы потом задавались вопросом и не могли решить, был ли этот человек безумен. Лично знавший Хлебникова военный психиатр Кульбин, например, в 1916-м году писал, что Хлебников был единственный нормальный, и это надо его защищать от общества, нежели общество от него. С одной стороны.
С другой, когда мы смотрим на фотографию Хлебникова, на это лицо то ответственного кадета, то опустившегося пианиста, нам трудно представить, что это человек, который абсолютно всерьёз думал, что коллеги по перу могут объявить его Первым Председателем Земного Шара — дабы он мог собрать общество из 317 человек, которым нужно осуществить мировую гармонию и построить на земле Государство Времени. А 317 их потому, что через такой промежуток дней происходили важные события в жизни Пушкина.
С третьей (тут много сторон) — а как должен вести себя человек, мечтающий о всеобщей гармонии, но ясно предчувствующий конец света?
Вот два факта:
Нормальные люди в 1910-х гибли десятками тысяч дабы передвинуть линию фронта на 500 метров, и потерять ее на следующий же день.
Хлебников силами своей сраной нумерологии еще до начала военных действий назвал год распада страны.
Кто после этого сумасшедший, а кто нормальный — нам, к счастью решать не обязательно, а веду я это всё вот к чему: возможно, теории Хлебникова были безумны в том, как он их рационализировал, но со своей интуицией этот человек состоял в отношениях более чем прекрасных, дай Бог каждому, а это для поэта важнее, чем быть нормальным или ненормальным.
Потому что у нас нет и никогда не будет никакого входа в то пространство, в котором происходят его стихи. "Когда умирают кони — дышат" или "Времыши-камыши где каменья временем" — это очень легко списать на темы природы или мифологии или словотворчества, но это не природа, не мифология и не словотворчество. Это можно было бы очень издалека назвать символами, но это не символы, и Хлебников никогда не согласился бы, что это символы. Здесь есть эзотерический момент, но это не эзотерика; здесь есть холодный расчёт, но это не расчётливо. Это действительно, сука, двояковыпуклая речь. Никто не знает, что это такое, но это — оно.
И вот этот промежуток, этот очень чётко ощущающийся зазор между собой и текстом, из-за которого, несмотря на его всю кажущуюся прозрачность, текст остаётся оттенённым (не теряя при этом ни лёгкости, ни убедительности) — вот это удивительно, и это действительно то, чего ни у кого, кроме Хлебникова, нет. Особенно у других футуристов — формальных и тяжеловесных. Именно читая Хлебникова, понимаешь, насколько их проблемы были двухмерны, и насколько измерение Хлебникова здоровому человеку недостижимо.
Приходится обходиться очень общими фразами — что да, это речь, она до ненужности многопотоковая, что есть какое-то большое движение, и какие-то законы, о которых мы не знаем, и почему-то это всё кодируется образами природы. Но да, это так. Ну и всё. Признать, что времыши — не то, чем они кажутся, и на том разойтись.
Под конец надо сказать вот что. То, что Хлебников надеялся сделать, чем бы это ни было, при жизни сделать он не успел. Но его стихи, несмотря на уже упомянутую непроницаемость, дали очень непрямое, но очень острое влияние на всё, что произошло в русскоязычной поэзии с того времени и далее. В первую очередь через Введенского и Мандельштама, впитавших многое из Хлебниковского мировидения, и приземливших его в достаточной степени, чтобы до него в принципе стало возможным хоть как-нибудь дотянуться.
А когда даже у поэта, которого невозможно понять, оказывается такое наследие — это уже само по себе внушает некоторую уверенность, что всё это зачем-нибудь нужно.
Само слово - гениальность, затаскали по сотням и сотням фамилий... Самобытность - вот корень его поэзии, в пику всему течению русского стиха вдруг появились строки в рифму, где чёрт ногу сломит, да и сам автор душевно-штормовой - ни слова в простоте, - в письме!